у нормальных мужчин. А кроме того, как она ни ершилась, это свое, интимное, понимающее.

Это их и для них. И этот комплекс в сочетании с чисто эротическими соблазнами для них неотразим.

С той же стороны психика специалиста, избалованность, в сочетании с болезнями, с бытовой беспомощностью приводит к паразитизму, к аморализму в сущности, который Т., человеку с хорошими семейными традициями, всегда кажется чем-то случайным и временным. Школа эгоизма и безответственности. Ненастоящие отношения (история с ребенком и предположение…). Внезапное (через катастрофу) возвращение ко всему – эротическая реализация (главное), внимание и любование окружающих (некогда столь привычное), не нужно о себе заботиться.

Это возвращение к некогда неотъемлемым психологическим условиям дает такой ренессанс прошлой психики, который заглушил изменения, внесенные катастрофой. Почему это оказалось возможным?

Катастрофа не прервала никакой социальной реализации, никаких интересов, а то, что прервала, – заменила с лихвой другими реализациями. Катастрофа пришлась к психике, привычной к долгим болезням, к беспомощности, к безвыходным положениям, из которых, в конце концов, кто-то как-то выводит. К психике паразитической, для которой переход на это положение, особенно если он не сопровождается унизительными впечатлениями, а напротив того, – не так разителен и ужасен.

Теперь ей, вероятно, обещано, что все будет хорошо, и она с радостью доверяется этим новым, вероятно сильным, рукам (кстати, и физически сильным, подымающим и укладывающим, что Т. нравится и что ужасало бы мужчину). А ведь до этого все было очень плохо – одиноко, трудно, неустроенно, скучно. И вот катастрофа приобретает странное двойственное и двоящееся значение.

Что потом будет – как знать. Может быть, будет очень трудно привыкать и справляться. Но сейчас (именно сейчас, когда уже нет острых физических страданий) это оказалось передышкой. Передышкой эротического подъема, беззаботности, внимания, тщеславных удовлетворений, обильной и вкусной еды, преодоленных остатков дистрофии и т. д. и т. п. Передышкой от трудной, скучной жизни, в которой обо всем приходилось заботиться самому. Комплекс особенно соблазнительный для человека неактивного, легко переносящего безделье. Все эти впечатления так сильны, что они сейчас вытесняют, мешают сосредоточиться на ужасе положения, на пожизненной непоправимости, на предстоящей старости, на ближайшем периоде унизительного и трудного врастания в новый быт.

Возможно, что это именно передышка, странный оазис беззаботности перед очень трудными временами.

Логика отсутствия страха

(К разговорам в учреждении)

Эти женщины говорят провинциальные, эстетские, самоупоенные слова. Но субъективно это жизнеощущение побеждающее. И объективно это то жизнеощущение, которое дало людям возможность в условиях голода и ежедневной смертельной опасности работать и спасти город. Люди в среднем поступают согласно установившейся средней норме поведения. И здесь, по ряду причин, установился средний тонус, не благоприятствующий развитию иррациональной эмоции страха.

Н.К. говорит, что она не боится, потому что она троглодит, звериным чутьем чующий опасность, Н.П. говорит, что она не боится, потому что она фаталист; Нина В. говорит, что она не боится, потому что у нее дистрофическое равнодушие. Галя Битн., напротив того, говорит, что она безумно боится, испытывает животный ужас, но когда во время тревоги на нее кричат, чтобы она сейчас же шла в подвал, она раздраженно отвечает, что невозможно бегать вверх и вниз на шестой этаж. Таня Роболи говорит, что она безумно хочет жить и боится умереть, но что в подвале можно сидеть месяц, но нельзя сидеть два года, и потому она ложится спать. Они говорят, что безумно боятся, а я им не верю. Безумно боятся не так, это не тот тонус. Мама, боявшаяся прежде всего на свете, этого не боялась. Она не боялась, потому что видела, что мы всякий раз возвращаемся из убежища, и считала, что в этом и состоит ритуал тревоги – в хождении и благополучном возвращении. Она не боялась из подражательности, потому что привыкла приспособлять свое место и поведение. А если бы вокруг рвали волосы и метались? Что бы тогда было? Объективных оснований для этого было ровно столько же, если не больше. Потому что всё, что происходило, и всё, что могло произойти, было в самом деле ужасно, и поведение могло повернуться и в ту и в другую сторону. И вот, к счастью, нашли тонус, который стал уже средней, принудительной нормой поведения, ниже которой уже – неполноценные. Это тонус отношения к опасности примерно (в малой степени) как на фронте. Опасность – это данность, настолько в данных условиях необходимая и постоянная, что с ней нужно продолжать функционировать настолько нормально, насколько она позволяет.

Вздорность слов, мелочность поступков, наивный эгоизм импульсов. Да. И притом правильность сверхличная, от себя не зависящая правильность социального поведения. Это уже проблема исторической ситуации человека. Это уже брезжит возможность социальной реализации.

Записи 1943–1945 годов

Этика ценностей. Тоталитарность и эгоизм

Рационализм хорош в качестве метода познания мира, но только не в качестве регулятора человеческого поведения, на что он в истории неоднократно претендовал. Рационалисты от французских просветителей и до наших дней всегда хотели человеческие вожделения заменить разумными побуждениями (разумный эгоизм). Между тем мудрое общественное устройство не стремится отменить неотменимое, а стремится направить и использовать его так, чтобы сделать возможным достижение общих целей.

Без этих промежуточных звеньев происходит катастрофический разрыв между общими и личными целями. Общее отрывается от личного и существует в виде бессодержательной официальной фразеологии. А поведение человека становится эгоистически-эмпирическим со всеми страшными последствиями эгоизма – пустотой, беззащитностью перед «страшным миром», параличом воли. И тогда человеку остается выбирать между животным отупением или пессимизмом.

В этом смысле рационализм совершает такую же практическую, тактическую ошибку, какую совершали противоположные ему идеалистические учения, которые предписывают человеку недоступную ему степень добра и тем самым открывают дорогу злу. Об этой попытке христианства и о поправках, вносимых официальной церковью (организацией), говорит Достоевский в «Легенде о великом инквизиторе».

Рационалистическая мораль – это мораль утилитарная. Она апеллировала к представлениям человека о собственной пользе, то есть к одному из наименее эффективных двигателей человеческого поведения. Когда Диккенс совершал поездку по Америке, рабовладельцы пытались ему внушить, что они оклеветаны европейским общественным мнением. Какой-де смысл им дурно обращаться с рабами, то есть со своей собственностью, когда прямая их польза требует, чтобы они с ними обращались хорошо. На это Диккенс ответил, что это бесспорно так, но что опыт показывает, что поведение человека далеко не всегда определяется его пользой. Пьянство, разврат, расточительность, азарт – безусловно вредны для человека, но они встречаются на каждом шагу, точно так же там, где имеется соблазн неограниченной власти одного человека над другим, – никакие соображения пользы и материальной выгоды