ее обиды на родину-мать. Поэтому им и в голову не пришло последовать примеру английских колонистов в Северной Америке. Слишком рано было мечтать об отделении от метрополии.

Просвещение и народ

Деятели эпохи Просвещения хотели извлечь Испанию из состояния застоя и превратить ее в современную нацию. Они действовали, не соблюдая особой осторожности, уверенные в том, что государственной воли будет достаточно для проведения желанных изменений. Они презирали грубую и невежественную толпу, искренне пытались обеспечить благосостояние и счастье народа, но без участия народа и, если нужно, против народа. Их авторитарные и неуклюжие действия привели к разрыву между частью элиты и народом. Масштаб взаимного непонимания показывает так называемый «спор о театре», к которому реформаторы проявляли огромный интерес. Как писал в 1766 г. Кампоманес, театр имеет огромную общественную пользу, ведь под предлогом развлечения он позволяет правительству преподать зрителям на сцене уроки добродетели и патриотизма. Однако в Испании, и особенно в Мадриде, театр был народным развлечением. Испанские драматурги приносили психологический анализ в жертву интриге, которая должна держать зрителя в напряжении вплоть до самой развязки; число интриг множилось; зрителям нравились сценические эффекты и перемены декораций. Такой театр приводил реформаторов в ужас, они видели в нем дурновкусие и отрицали за ним какое-либо значение в общественной жизни. Просветители хотели заменить его зрелищем более регламентированным и нравоучительным. Однако такой тип театра оставил равнодушной широкую публику, предпочитавшую более эффектные представления или сарсуэлы[248]. В 1765 г. правительство решило вмешаться. Особым декретом запретили жанр ауто сакраменталь, т. е. те представления о евхаристии, которые давались во время праздника Тела Христова. Целью такого запрета были не только ауто как таковые, но и народный театр в целом. В нем осуждалось прежде всего то, что он отражал и защищал этику, которая выглядела как отрицание всей совокупности ценностей, проповедуемых «просвещенной» элитой. Задуманные реформы и те методы, которые использовались для их осуществления, сталкивались с реальностью. Тогда и начала развиваться тенденция, которую Ортега-и-Гассет[249] назвал плебейской: в Испании XVIII в., в условиях небывалой ломки традиционных ценностей, представители правящих классов увлекались народными обычаями. Этот феномен имеет три проявления: махо, бой быков и андалусийская экзотика.

Термин «махо» возник в начале XVIII в., и в него безусловно вкладывался отрицательный смысл — так называли городских мошенников. Таковы были те люди, которым полвека спустя станут подражать аристократы, перенимавшие их облик, словечки, манеру говорить и одеваться — пестрый, ярко вышитый костюм, а также манеру поведения. Речь шла о том, чтобы водить дружбу с простолюдинами и дистанцироваться от щеголей, одетых по заграничной моде, а также от всех, кто стыдился быть испанцами, т. е. от реформаторов. В конечном счете махизм возник как скрытая и утрированная форма оппозиции централизму и авторитаризму Бурбонов.

Именно в это время коррида перестала быть развлечением аристократов и превратилась в то, чем является и сегодня: в тщательно регламентированный спектакль со своими периодами, конными пикадорами, бандерильеро и матадором, причем каждую роль выполняли профессионалы. Подвиги на арене делали их знаменитыми, и они соперничали за благосклонность публики. Реформаторы возмущались этими дикими схватками, считая их недостойными цивилизованной нации. Уже сам костюм тореро привлекал внимание своими вызывающими цветами и вышивками, его не без оснований называют сияющим. Он напоминал костюм махо и быстро вошел в моду. Об этом свидетельствует декрет 1784 г., который осуждал манеру некоторых высокопоставленных особ днем и ночью одеваться в маскарадные костюмы, что недостойно их сословия. Они носили тяжелые плащи и пестрые одежды, перегруженные вышивкой и вызывавшие насмешки. Такие наряды, добавляет декрет, прежде использовали только цыгане, контрабандисты, тореро и мясники — вот на кого хотели походить те, чье происхождение и состояние, казалось бы, предполагало большую умеренность!

Аллюзия на цыган и контрабандистов отсылает к Андалусии, любимой земле корриды и тореро: именно в Ронде и в Севилье сооружаются первые в Испании арены для боя быков. Мы видим, что в конце XVIII в. сходятся вместе все элементы образа той Испании для туристов, которая, задолго до того как вогнала в краску стыда Антонио Мачадо[250] и людей поколения 1898 г., смутила просвещенную элиту XVIII в. Коррида, цыгане, фламенко, фальшивая Андалусия, Мадрид предместий, который обожал сарсуэлу, куплеты и праздники, — такова Испания, которую увидел Гойя, когда прибыл в Мадрид в 1775 г., в тот самый год, когда началась карьера Педро Ромеро, одного из самых знаменитых тореро всех времен. Та Испания тавромахии, махо и народных развлечений, которую художник воплотил в своих картонах, гравюрах и полотнах, — это также и Испания, которую вывел на сцену Рамон де ла Крус, автор одноактных комедий (сайнете), в которых изображалась, иногда и со злой усмешкой, повседневная жизнь со всеми ее недостатками, во всех ее красках и нелепостях: фанфарон-махо, щеголь, подражающий иностранной моде. Эта Испания являла собой полную противоположность той, о которой мечтали министры Карла III.

Испания и Французская революция (1788–1808)

Следуя советам отца, Карл IV оставил Флоридабланку на посту первого министра. Кортесы, созванные в сентябре 1789 г., чтобы принести клятву наследнику трона, будущему Фердинанду VII, заслушали сообщение Кампоманеса об аграрной реформе, после чего были распущены под предлогом, что длительная сессия требует слишком больших расходов. Флоридабланка спокойно воспринял первые парижские волнения, но был озабочен тем, какой оборот события во Франции приняли позже. Его беспокойство вскоре перешло в панику. Чтобы не заразиться революционной чумой, он установил на границах своего рода санитарные кордоны. Всех иностранцев, особенно французов, переписали; некоторых из них изгнали. Установили надзор за путешественниками и эмигрантами, которые стали прибывать в Испанию с лета 1789 г. Наконец, на инквизицию возложили обязанность бороться с подрывной пропагандой, которая разными путями просачивалась в страну.

Начиная с 1792 г. положение ухудшилось. Террор, а также арест, процесс и казнь Людовика XVI повергли в замешательство сторонников реформ. Мало кто из испанцев разделял революционные идеи. Испания не очень подходила для такой революции, какая происходила во Франции, и испанские сторонники реформ по-прежнему были далеки от французских философов. Позиции королевской власти выглядели здесь гораздо прочнее. Если во Франции Генеральные штаты отказывались подчиниться приказам короля, то в Испании, когда депутатам кортесов велели разойтись по домам, никто не воспротивился. Наконец, с точки зрения социальной истории испанская буржуазия оставалась слишком слабой, разобщенной и не уверенной в себе, чтобы возглавить оппозицию и решиться изменить существующие социальные отношения.

Карл IV очень беспокоился о судьбе Людовика XVI; на Францию оказывалось давление, чтобы смягчить его участь. В феврале 1792 г. король, убежденный, что Флоридабланка уже не соответствует потребностям сложившейся ситуации, призвал его старинного недруга, графа Аранду. Этот арагонский аристократ был