когда вот здесь, передо мной, стоят толпой мои бессильные враги? Злобная радость распирает меня. Я готов реветь от счастья, готов плясать, хохотать.

Загородный сад качнулся в памяти, и вкрадчивый голос зашептал мне в уши:

— А это бы съел?..

Тошнота подкатилась к горлу упругим, щекочущим комком.

— А ключи воруете? — закричал я. — В белых манжетах, а воруете ключи… Над детьми измываетесь, а сами хуже всех на свете. Я вот как стрельну…

Толпа испуганно попятилась назад.

— Это бы съел? — закричал я. — Люди вы?.. Нелюди вы, звери… Ироды проклятые. Гоголь-моголь детям делаете. У-у, сво-олочи! Уйди, гадюки! Р-р-расходись!..

Вася ударил меня ногой:

— Бро-ось!

Я замолчал. Лихорадка била меня так, что я вынужден был сжать зубы, чтобы они не прыгали, не стучали во рту.

Туман обволакивал мои мозги, и, как кипящая ключом вода, проносились в голове мысли, свиваясь в клубящийся моток: загородный сад, мерзлая картошка, жандарм, матрос, подвал, румяный Вовочка, городовые на крыше, отец и мать, митинги, слова о равенстве, побоище в цирке.

Я не мог уяснить того, что случилось сейчас в России, но чувством и нутром догадывался: произошло что-то особенное; жизнь круто повернулась, вышла, как река в половодье, из каменистых берегов, неся озорные, буйные воды, разливаясь в бескрайной шири. Может быть, день, может быть, два будет неистовствовать половодье. Зачем мне думать об этом?

Не камень подъезда банка я ощущал под своими ногами. Я стоял, широко расставив ноги, на льдине, и бешеная вода уносила меня. Сзади остался темный подвал и стужа под ситцевым рваным одеялом.

Я молчал.

Люди передо мною внезапно уменьшились, превратились в крохотные черные точки. Слабый комариный писк еле шелестел в ушах.

Не смея шевелиться, я стоял, крепко сжимая холодный ствол винтовки с большим четырехгранным штыком.

Глава XI

Мы живем в квартире жандарма.

Вася с бабушкой заняли большую комнату с роялем. Вася говорит, что ему необходимо научиться играть. По вечерам он бережно стирает с полированной поверхности рояля серую пыль, затем открывает крышку, стараясь не хлопать ею, и осторожно извлекает из рояля нестройные звуки.

Отец поселился в кабинете, прельстившись обилием книг, спящих за мутно поблескивающими стеклами. Когда к отцу приходит кто-нибудь, он с важным видом пропускает гостя вперед и говорит значительно и непременно на «вы».

— Пройдите, прошу, в мой кабинет.

Он чертовски гордится кабинетом, но более всего, как видно, ему нравятся книжные шкапы.

— Вона… уйма какая! — похлопывает он по книгам.

И вздыхает:

— Как только освобожусь, — засяду. Все до одной перечитаю… Хорошие книги, я думаю…

Председатель партийного комитета, отобрав, к великому огорчению отца, его эсеровский и меньшевистский билеты, заставляет отца работать «не валяя дурака». С утра до вечера он где-то заседает, а вечером к нему приходит зеленолицый паренек в очках «проходить политическую грамоту».

Отец чертовски гордится этим.

— Видал, — кричит он мне, когда паренек уходит, — всего-навсего к пятерым ведь Зорин-то приставил. Пять на весь город имеют собственных агитаторов.

— Нашел чем гордиться. Может, вы пятеро самые худшие — вот и дали вам наставников.

— Ну да, — усмехается отец, — худшие. Где ж это худшие, когда мы все — мастер к мастеру. У каждого, брат, золотые руки.

Впрочем, вскоре отец перестает гордиться.

— Ах, курья нога, — смущенно покашливает он, — а ведь вправду ты догадался.

— Чего еще выдумал?

— Да про это… Действительно адиет выходит. Зорин-то раскусил, стало быть… Вот ведь плешь какая… А ты не смейся, балда не нашего бога… Тебе, брат, самому многое надо знать… Нет, ей-богу, — воодушевляется отец, — ты, брат, того… зубы скалить нечего… Я, брат, тебя впрягу…

— А зачем? Я не в партии.

— Ну-к, что ж, что не в партии… Да ты что? — сердится отец. — Я тебе кто? Чужой дядя с барок? Говорю — значит, нужно. Какое твое собачье дело рассуждать. Придет сегодня товарищ и — будьте любезны. Смотри у меня.

— Ф-ф-ф, напугал!

Однако после двух-трех бесед с «товарищем из партии» я начинаю входить во вкус.

Щупленький зеленый паренек до того толково объясняет все, что я за несколько вечеров почувствовал, как ясно, как отчетливо и понятно становится для меня все окружающее.

Точно шабером по мозгам прошлись. Смутные понятия о буржуазии, о пролетариате, приобретенные мною у Васи, встали единой системой, поднимаясь к новому, ласковому, как слово «мама», к странному сверкающему слову «социализм».

Я почувствовал острое желание жить. Закрыв глаза, я прислушивался к горячим словам «товарища из партии», и новый, радостный мир вставал передо мною, переливаясь красивыми пятнами.

Я пытался рассказать обо всем Васе, но из моих запутанных и сбивчивых объяснений он ничего не понял. Тогда я втянул в кружок Васю.

Прошла неделя.

Как-то после того, как паренек ушел от нас, Вася глубокомысленно сказал:

— Н-да… Это говорит…

И добавил, растерянно улыбаясь:

— А я думал: все уже знаю…

* * *

А жить становится трудно. Нет хлеба, нет даже картошки. Заводы отсылают в деревни бригады — выменивать железо, мануфактуру, обувь, посуду и платье на хлеб и другие продукты. Кинулись по деревням и одиночки.

Васина бабушка привезла мешок крупы, и мы перешли, как говорит отец, на куриное положение.

— Просмеетесь, — ворчит на это бабушка. — Спасибо за кашу говорите.

Шамкая беззубым ртом, она сердито, по-старчески жует, потом вытирает концом платка сухой рот и кладет в миску «добавок».

— Без каши насидимся еще…

— Чего так? — интересуется отец.

— Мужик жиреет, — сердится бабушка, — нахапали всего от помещиков и лютует теперь. Смотреть паскудно.

— Да, может, тебе показалось только?

— Показалось, — злится бабушка и, положив ложку на стол кричит: — Совести нет ни в ком. Бесстыжий народ стал. Мне, грят, бабка, это ни к чему твои юбки-разъюбки… Мне, грит, попугая в клетке представь, тогда и подкормишься. Тьфу, бесстыжие рожи!

— Неужто попугая?

— Врать для тебя стану на старости. Глянули бы, что в деревнях делается. Один даже роялю просил. Я, грит, за роялю два мешка крупчатки отвалю. Что ж, говорю, помирать нам. А помирайте себе с богом. Это мужик-то. А мы, грит, и без городу ладно проживем.

— Кулаки это, — вставляет Вася.

— Бедняки, они другое, наверно…

— Ну, уж не знают, чего бедняки говорят. Мне заходить до них без интересу было.

— Голодают?

— Не докладали мне, — злится бабушка, — а интересно тебе — сходи да поспрошай.

* * *

Под Оренбургом появился какой-то Дутов. Говорят, идет против советской власти. А еще дальше, на Дону — старается повернуть все обратно Каледин.

— Беда, бабушка, — говорим мы с Васей, — опять царя посадить хотят.

— Ну, уж и