— узнать!

— А пойдешь? — задал вопрос дядя Вася.

— Нет, сидеть буду с бабушкой!

— Видал? — засмеялся отец. Подойдя к Васе, он положил ему руку на плечо и повернулся к дяде Васе. — Оба пойдем… Ну-ка, где твоя половина? Два нас в квартире? Два и пойдем!

— И я пойду! — сказал я.

— Видал? — захохотал отец, но тотчас же нахмурился. — Ну, тебе-то рано еще. Подрасти надо! Вояка тоже… Стрельнут как, так штаны твои заржавеют.

— У тебя, смотри, не заржавели бы!..

— Вот балда! Да ведь это ж война. Тут, брат, тактику понимать надо. Наступленье там всякое… Сигналы… Запутаешься ты и пропадешь ни за грош…

— Ты-то откуда знаешь сигналы? Телегу от ружья не отличишь, а я-то уж управлялся с винтовкой.

— Управлялся… Посидишь дома. Таковский будешь!

Но дома сидеть я не хотел. С отцом я не стал спорить, считал это лишним. Маленький я, что ли, чтобы советоваться со всеми?

* * *

На другой день я направился отыскивать, «где принимают в Красную гвардию».

Проходя мимо дома, в котором мы жили раньше, я натолкнулся на Евдоху. Он тащил через дорогу полные ведра воды.

— Ну и лешагоны! — закричал Евдоха. — Свой водопровод загубили, а починять носы воротят. К соседям ходить приходится. У вас-то действует?

— Ты, Евдоха, не знаешь, где принимают в Красную гвардию?

— Ну, а хотя бы? Ай воевать захотелось?

— Захотелось, не захотелось, а видать, наше дело под табак. Мобилизацию большевики объявили.

— Всех?

— Не всех, а которые партейные! Ну, и в Красную гвардию набирают народ.

— Стало быть, стряслось что-нибудь! — задумался Евдоха.

— Ничего неизвестно!

Евдоха покорябал пальцами грудь.

— Постой-ка, парень! Я сичас!

Он схватил ведра и, расплескивая воду, побежал во двор. Я остался у ворот.

На улице было пусто.

На заборах висели оборванные афиши. Дремали забитые досками магазины. Загаженные, замусоренные улицы лежали под толстой корой бумаги, лошадиного навоза, остатков пищи и золы.

— Пошли! — выскочил Евдоха из ворот, вытирая о грязный фартук руки.

* * *

Во дворе штаба Красной гвардии уже шумела пестрая разнородная толпа. В углу двора около походных кухонь был слышен задорный смех.

— А ну-ка, посмотрим! — потащил меня Евдоха.

Окруженный толпою, в углу двора стоял монах в черной рясе, с бараньей шапкой на голове. Монах был красив и молод. Большие серые глаза весело смотрели из-под черных бровей. Белое лицо горело румянцем. Пьяная улыбка блуждала на крупных губах.

— Ну и бес! — хохотал до слез стоящий рядом с ним рабочий.

— Вот они, монахи-то! — качал другой головой.

Евдоха подошел к монаху вплотную и приподнял высоко черную рясу:

— С припасом монах-то!

Все захохотали.

— Баб портил? — строго спросил Евдоха.

— Случалось! — светлым голосом ответил монах.

— Та-ак! — растерялся Евдоха. — А водку как?

— Водка — утешительница сердец. Ее же и монаси приемлют.

Все захохотали.

— Та-ак, — опешил Евдоха, — значит, не монах ты, а бандура какая-то!

— Истинно говорите вы! — ответил монах.

Евдоха заморгал глазами:

— Н-ну и… сукин сын!

Растерянный вид Евдохи рассмешил всех еще больше.

— Возьми-ка его за руль, за двадцать!

— Святой, святой, а тоже в Красную гвардию!

Со всех сторон посыпались шуточки:

— Полковым священником метит!

— Первый красный монах!

— А может, девка это?

— Го-го!

— Ну и дьявол!

Монах стоял улыбаясь, радостно и весело посматривая на всех.

* * *

Из штаба вытащили два стола. Началась запись красногвардейцев. Длинная очередь подходила к столу, за которым сидел худой человек. Казалось, у него, кроме длинного носа и больших несуразных глаз, ничего не было. Лицо пропадало где-то между воротником шинели и барашковой папахой с широкой красной лентой, тянущейся к зеленому верху.

Длинноносый махнул рукой и сказал неожиданным басом:

— Товарищи! За последнее время в Красную гвардию проникло очень много разных уголовных элементов. Позоря нашу гвардию разными поступками, они подрывают ее авторитет на каждом шагу. Товарищи! Уголовникам не может быть места в нашей гвардии, и я просил бы вас, товарищи, оказать помощь в этом деле. Подходя к столу, показывайте ваши руки, а если кто из вас покажется мне… ну… Словом, не обижайтесь, если некоторых придется проверять. Принимаются рабочие и крестьяне, всех остальных только по рекомендации.

Он сел.

Вытянув руки, очередь двинулась на длинноносого. По воздуху плыли корявые ладони с короткими, словно обрубленными пальцами, с въевшейся черной гарью на ладонях. Длинноносый коротко спрашивал:

— Ничем не болен?

— Нет.

Некоторые отвечали смешками:

— До хлеба охоч больно!

— Аппетита нет. Больше каравая никак не могу смять!

— Расширенье зрачков на буржуя!

— Нервы шалят против генералов!

— Хозяйские зуботычины беспокоят!

Мои руки не понравились длинноносому:

— Стоп! С какого завода?

— С механического!

— Кто будешь? — подозрительно осматривали меня десятки глаз.

— Кого на механическом знаешь?

Евдоха протолкался вперед.

— Я его знаю!

— А ты кто такой?

— А Евдоха! Сапожник! Вона? — и Евдоха растопырил ладони с крючковатыми черными пальцами. — А этот паренек — сын Ларри!

Отца моего длинноносый знал. Он улыбнулся чему-то и сказал торопливо:

— Знаю… Проходи!

Немного обиженный, я встал в очередь к следующему столу, украдкой рассматривая свои худые руки. Сзади в затылок задышал Евдоха:

— Что ж ты обмишулился, парень?

— То и обмишулился, что год не работал целый, а последнее время сам знаешь, какая была работа. Курили больше!

— Видишь, — с упреком сказал Евдоха, — не надо было курить-то. Могли и не принять. Мне говори спасибо.

— Да я и без тебя бы…

— А что ж молчал? Без меня… А сам, будто курица мокрая, стоял! И слова все проглотил.

Сзади захохотали.

Перед столом стоял монах и, кланяясь длинноносому в пояс, говорил что-то.

— Не могу! — басил длинноносый. — Жандармов и служителей культа не полагается.

— Дозвольте за народ пострадать! — кланялся монах.

Длинноносый разозлился:

— Мы, монах, не собираемся страдать. Мы драться встаем, а не страдать. Нельзя, говорю!

Но за монаха вступились уже принятые:

— Да одного-то ничего! Возьмем его!

Не утерпел и Евдоха.

— Эй, товарищ, — крикнул он, — возьми уж «Всех скорбящих»-то!

Длинноносый захохотал. Глядя на него, захохотали все.

— Пускай служит!

— Заместо гармошки будет!

— Тропари нам будет петь.

Длинноносый, смеясь, поднялся из-за стола:

— Ребята… Нельзя же так!.. Что вы, дети малые?

— Да бро-ось!

— Пускай воюет!

— Взять монаха!

— Взять!

— Взять!

— А ну вас! — махнул рукой длинноносый. — Вам же хуже!

— Ничего!

— Нам хуже не будет!

— Мы за ним досмотрим!

— Надо ж грехи монаху загладить!

Монаха приняли. И все почему-то радостно зашумели. Было и мне приятно, что приняли монаха. А Евдоха даже обнял его.

— Вот, брат, — растроганно сказал Евдоха, — осчастливили мы тебя. Помни, смотри. Драться будешь, так чтобы ни-ни! Без цикория!

Монах улыбался.

Я подошел к другому столу, заваленному грудами