распахнутый матросский бушлат с тусклыми медными пуговицами. Матросская бескозырка с золотыми буквами опускалась на широкий, выпуклый лоб.

Щелкая семечки, матрос обнажал ослепительно-белые зубы, лениво выплевывая шелуху на тротуар.

Мы встали перед дверью. Матрос оглядел нас с ног до головы.

— Ну? — сплюнул он шелуху на живот Васи.

Вася отряхнулся.

— Нам бы поговорить с товарищами, — взялся Вася за медную ручку двери.

Матрос спокойно снял его руку, затем, подбросив семечко, ловко подхватил его вытянутой губой.

— Как, то исть, поговорить? О чем поговорить?

Вася сконфузился:

— Интересуемся событиями…

— Та-ак, — протянул медленно матрос, с любопытством рассматривая нас. — А почему же это интересуемся?

— Странно, — пожал плечами Вася, — должны ж мы интересоваться все-таки…

— Это не дефект еще, — надвинул матрос бескозырку на самый нос, — а может, вы провокаторы? Может, вы отряд собрались взорвать? Кто вы, миндали такие? Откуда притопали?

Красный от смущенья, Вася протянул матросу партийный билет, но матрос, не взглянув даже на билет, отстранил его ленивым жестом.

— На то и поставлен часовой, чтобы не пропущать разную гидру. Ну, я тебя, к примеру, пропущу, — продолжал он словоохотливо, — а ты пойдешь да бомбу кинешь… К чему же часовой тогда?

— Видишь, билет у меня…

— А бомбу кинешь, кто будет отвечать? — продолжал матрос, увлеченный собственным красноречием. — Бомба, она без разбору лущит. Один ужасный взрыв и — пишите расписку.

— Обалдел ты, что ли, — рассердился я, — зачем нам своих-то взрывать?

Я говорил так, как будто у нас в карманах находились склады взрывчатых веществ. Матрос опять передвинул бескозырку на затылок, открыв испачканный копотью лоб и жесткие, торчащие щеткой волосы.

— Ну ж, народ какой бестолковый. По-вашему, значит, часовой поставлен для блезиру… Часовой, братишки, лицо неприкосновенное. Я вот разговариваю с вами, а по уставу могу стрелять, потому — не полагается разговоров с часовым.

Матрос, очевидно, смертельно скучал. Ему хотелось отвести в разговоре душу. Но мы не понимали этого. Вася сердился:

— Да что ты…

— Постой. Не лезь. Слушай, что говорю тебе… Ну, поставлю я такого сачка, как ты, на свое место. Сиди, скажу, и охраняй военный сон пятисот братишек. А ты пускать начнешь каждого. Какой же это порядок выйдет? Часовой на то и приставлен, чтобы мышь не проскочила мимо. А не то чтобы разные провокаторы… Какие такие свои?

— Ну, рабочие…

— Рабочие? — подозрительно оглядел нас матрос. Вид наш не внушал ему доверия. Он покачал головой. — По хлебу, что ли?

— Не по хлебу, а по станкам! — крикнул я, раздражаясь.

— Какие же, к примеру, станки? — недоверчиво усмехнулся матрос.

— А ну его — махнул рукою Вася, — идем, чего с ним разговаривать. Видишь, какой…

Матрос обиделся.

— Чего ж видеть тут должно? — запыхтел он.

— Ничего… По каким станкам, да кто, да что… Ну, а скажу я, так поймешь ты? Ну, токарь я. Ну. Понятно тебе? — вызывающе крикнул Вася.

— Токарь? — обрадовался матрос. — А мы это проверим в два счета. Токарь, значит, ты? От своих слов не отопрешься?

— Да ну тебя, — повернулся Вася.

— Заслабило. Бежать. Стой, токарь, пожди. Ну-ка, скажи мне, если ты токарь, для чего люнеты ставят?

Вася остановился.

— Да это каждый дурак знает.

— Ну, ну, скажи, — торжествовал матрос.

— Известно для чего. Чтобы изделия не прогибались.

— Знаешь, оказывается, — равнодушно сказал матрос, — ну, а это…

Он подумал немного и спросил:

— Под каким углом должны быть выточены центры станка?

— Ну, под 60 градусов.

— А куда резец вставляется?

— В суппорт.

— Так… А… А…

— Да что ты заакал, давай станем к станку, так я тебя за голенище заткну.

— Меня не заткнешь, — спокойно сказал матрос, — однако интересно все это…

Он замолчал.

— Так как же, — спросил Вася, — пропустишь?

— Не… Все равно нельзя. А если интересуетесь, как мы кадетов истопали, об этом пару слов можно сказать, поскольку я вижу в вас пролетариев. Это я как на ладони знаю. Сам проявил геройство. Меня по всему Петрограду знают. Ей-бо. Хошь, спроси любого из наших: Мишку Панферова знаешь? А кто же, скажет, не знает Мишку Панферова. Меня, братишки, все знают… Простой я очень… Вроде Ленина, к примеру сказать.

Он пригорюнился, задумчиво посмотрел на семечки, покрывающие широкую ладонь, и вздохнул:

— Из-за бабы я погибаю, братишки.

Он задумался. Втянув голову в плечи, он сидел, погруженный в грустные размышления, но его печальный вид как-то не вязался с его огромной фигурой. Казалось смешным и невероятным, чтобы этакий бегемот имел какие-то тонкие чувства. Вежливости ради мы также вздохнули и, по мере своих способностей, приняли грустный вид, а Вася сочувственно засвистел, покачивая несуразно большой головой.

— Н-да, — с шумом выдохнул воздух матрос. И, крутнув на голове бескозырку, захохотал. — Ну ж и били мы их, гадов. К юнкерскому подошли, а они, гады, залпами. Что ж, думаем, гадюки, не навоевались еще. Трудящихся истреблять. Кэ-эк жахнем с трехдюймовки! Пыль полетела столбом. Поползли они будто вши по гашнику. Сдались, конечно. Белым платочком помахивают. Мерси, дескать, мы больше не хотим. Не по носу табак. Тут и установилась советская власть. Разве можно осилить нас? Безусловно, братскую могилу битком набили жертвами революции, но, однако, и ихнего брата плотно утрамбовали… Видал? — приподнял матрос рубашку до горла. Весь живот и грудь его были забинтованы крест-накрест.

— А это видал? — отстегнул штаны матрос, показывая забинтованную ногу около паха.

— А это видал? — сдернул матрос бескозырку с головы, обнажая выбритый затылок с зеленым толстым пластырем.

— Семь ран, как одна копейка. Полный герой, можно сказать… Но только мне чихать. Я, братишки, простой. Ну пострадал, так пострадал. В чем вопрос может быть… За дело народа всегда с полным удовольствием, тем более раны — пустяки. Небольшой дефект, как говорила докторица.

Привлеченный необыкновенными действиями матроса, к нам подошел и остановился в нескольких шагах человек в хорошей шубе и бобровой шапке.

Матрос поглядел на него, медленно встал со стула и, широко расставляя ноги, раскачиваясь, пошел на человека. Ни слова не говоря, он сбил с человека шапку и наступил на нее ногой.

— Ты чего, абрикос, подслушиваешь? — грозно спросил матрос.

Человек в шубе побледнел.

— Какого званья?.. Буржуй?..

Тот растерянно замигал глазами. Тогда матрос приподнял шапку с земли и подал ее человеку в шубе.

— Смотри у меня! — пригрозил матрос пальцем. — Чтоб я тебя не видал больше. Конец вашему режиму. Забывать надо. Иди себе своей дорогой, да не оглядывайся, провокатор.

Человек в шубе бросился бежать. Матрос как ни в чем не бывало сел на стул.

— Непуганые они еще у вас тут. В Питере, однако, сидят и ни гугу. Работать не хотят. Саботаж устраивают, а