— Он много месяцев составлял каталоги в старческом доме, конечно, я видел у него каталоги.

— Что-то особенное, Исидор, вникните вы наконец.

После каждого вопроса он впивался в бег глаз Фридмана.

— Ну, не знаю. Были две каких-то книги, вроде амбарных, большие, в красных переплётах, но, может, он и не имел к ним никакого отношения, я-то и запомнил их за величину и, как вы сказали… особенность. Они всегда лежали на подоконнике.

Через два дня во Львовской полевой газете появилось объявление о розыске двух амбарных книг с красными крышками. Адрес для обращения дрогобычский.

Силы опухших ног забирали сугробы и проваливающиеся насты, они таяли на покрытых льдом озёрах и скользких полянах, отвердевшие стебли ломались, как ножки хрустальных бокалов. В обрамлении заиндевевших прядей на висках она брела, помалу избавляясь от последних клочков мантилей и хламид, могущих задержать тепло, сбила пальцами жаркий бобровый колпак, от головы потянулся пар, более твёрдый, нежели выходил из простывших лёгких, сначала боролась с позывами обхватить себя, но потом сдалась, дальше много спотыкалась, ломая ветви разворотами, пальцы ног ничего не чувствовали, сафьян давно одеревенел; бесконечно возникал соблазн броситься назад по своим же следам, накинуть шубу, натянуть до носа шапку, бежать из заповедника, в стены, в тепло, к кипятку с мёдом, к свету огня и перине, к тому же за ней, как видно, кто-то шёл, кто-то недобрый. Она посмотрела вперёд сквозь призму оледенелой радужки, в древесных лакунах проступали дуги и архитравы собора, ей такого видеть ещё не доводилось, с длинными узкими башнями, внутри которых, как видно, полыхал жар, выводя из крыш почти не сносимые дымные фигуры, так вот где её сын нашёл пристанище, очень кстати. Она медленно засыпала, бодрость и возбуждение побеждались холодом, вдруг накатил страх перед этим первобытным мороком фабулы смерти, желание всё вернуть и ещё более страшное понимание, что вернуться сил уже не хватит. Высыпали фигуры, побежали к ней, чёрные, развевались одежды, вроде балахонов, лиц не видно, на опушке выстроилась целая шеренга; дальше не шли, до неё оставалось четыре сажени, смекнула, в чём дело, плюхнулась на живот и поползла; забрасывала вперёд локоть, подтягивалась, стараясь держать голову повыше, они махали руками, мол, не смотри, подобралась почти вплотную, посмотрела, перекатилась на бок, рядом кончался снежный покров, подле него стоял ровный ряд туфель с пряжками, положила руку вплотную, нога резко поднялась и ударила сверху, Вестфалия успела отдёрнуть, снова высунула, попытались затоптать, отдёрнула, улыбаясь, жаль, не осталось сил расхохотаться, по ту сторону они собрались в круг и пытались попрать её по очереди, но вот ей надоело, ещё раз сфокусировала взгляд на завесе из башен, на тёмных окнах, толком не видя проёмов, но догадываясь об их существовании, наверное, он хорошо там устроился и пришёлся ко двору, стервец, какой стервец, но какой любимый.

Опускаются сумерки, в Восточной Европе к этому уже привыкли. Es ist Zeit quälen Faschist [173]. Моральное право есть, в зависимости, разумеется, от запасов норадреналина, что за истёкший год-другой поднялся пеной до глотки. Его уже привели, со склонённой головой, расхристанного, мундир в соломе, у орла отломана голова, там внутри босого, поначалу тащили волоком, не хотел покидать сарай; идеология разгромлена, для чего, думает он уже, я-то всё это делал? бес попутал, ей-богу, ребята, бес…

Они вошли с двух сторон, сближаясь по звенящей изаномале, в результате ведь планировалось породить как всё было и для чего, протянуть выдох художника, останавливающийся мельком на всём, нанизывая подробности, в своём замысловатом стеге, совершенно не касаясь той резкой боли в спине или побега, или чемодана с собранием сочинений.

Когда их приковали и они сидели, стерпев столько суеты и энтропии кругом себя, ввели бряцающего клетями убийцу. Лицо разбито, приволакивает левую ногу, однако не так, чтобы вообще не может на ту опираться. Несмотря на многочисленные тренировки, они задрожали от ярости, его оставили стоять. Предупредили, что в случае отказа отвечать придётся так плохо, как не приходилось ещё ни одному из их шатии, кого взяли к ногтю в Дрогобыче и вообще к ногтю.

— Sie wissen, was Sie angerichtet haben, Sie wissen, dass Sie schuldig sind, dass Sie ein Bösewicht und ein Ungeheuer sind, Sie sind schlimmste Kreaturen, die ganze Welt hasst Sie und wird Sie für immer hassen, jede Zentimeter Ihres Körpers und Ihre Seele, die es nicht gibt, jeden Zentimeter Ihrer Quasi-Seele, jeden Menschen auf der Erde möchte, dass alle folgenden Momente Ihres Lebens von verschiedenen Qualen erfüllt werden, und ich wünsche das mehr als jeder andere, und ich habe auch die Kraft und Stärke, obwohl ich fast neunzig Jahre alt bin, alles so zu machen, dass selbst Zwerge, wenn Sie bis zur unvollständig Erholung erhängt und dann entkernt und geviertelt werden, so dass danach sogar die Zwergs in Zobburg, in denen Sie landen, Ihre Haut abreißen, sie dann mit einem Tischler-Arabin zurückkleben, sie mit einer Flamme eines Flammenwerfers trocknen und sie dann wieder abreißen, Sie werden nie wieder schlafen und essen und Sättigung genießen können, aber wenn Sie mir jetzt ehrlich antworten, dürf Sie sitzen bleib. Warum Sie haben Bruno Schulz getötet [174]?

Пока Честь имею говорил, Л.К. стесал кожу с покрытых старческими пятнами запястий.

— Felix Landau hat meinen Zahnarzt Löw getötet [175].

— Das ist eine Lüge. Vergessen Sie nicht, dass wir mit einem kurze Blick auf Ihr Rasiermesser sofort wissen, wie viele Schüsse Sie mit Ihrer rechten Hand abgegeben haben, wie viele mit Ihrer linken Hand, den Namen des Apothekers, von dem Sie 1923 Opium gekauft haben, und dass Sie am dritten Gang der Haustür ein gewiss Hauses in Düsseldorf gut Bescheid wissen, dass Drei Kacheln abgebrochen sind und eine gespalten ist, aber im Nest legt [176].

— Ich hatte Angaben, — тут же, морщась от боли, — über diesen Schulze, solche, von denen niemand etwas wusste [177].

— Natürlich wird meine nächst Frage sein, was das für Angaben sind [178].

— Erstens sprach er schlecht und unangemessen gegen das Dritte Reich und gegen mich persönlich. Er hatte eine Vorliebe dafür, Deutschland und seine treuen Söhne zu beleidigen [179].

— Zweitens [180]?

— Zweitens, Sie müssen in Erwägung ziehen, dass das sehr geheim ist, dieser Schulz plante eine Art Sabotage und wusste Bescheid und hatte auch Dokumente, die er nicht besitzen sollte und von denen er nichts wissen sollte [181].

— Was für