— Ты только взгляни на него, — шепнула Фирдоус мужу. — У него в сердце столько ярости, что ее хватило бы весь мир спалить!

Сарпанч ее почти не слушал. В последнее время он стал сильно сдавать. Начались боли в руках, из-за чего вскорости их скрючит, пальцы перестанут сгибаться, и он не сможет ни пользоваться инструментами, ни держать ложку, ни даже подмыть себе зад. Боли усиливались, вместе с ними росло и его недовольство собой. Он чувствовал себя в западне между прошлым и тем, что грядет, между домом и тем, что происходит вокруг. Он не знал, как и чем жить дальше. Бывали дни, когда он тоскливо вспоминал о былых успехах труппы, с горечью наблюдая постепенное, но неуклонное падение интереса к бханд патхер (заказы на них случались все реже); в иные дни он подумывал о том, что хорошо бы уйти, бросить театр и сидеть дома, покуривая табак и глядя на золотистое пламя очага. Болезненнее всего для Абдуллы был вопрос о том, как разрешить противоречие между его собственными желаниями и ожиданиями, которые возлагают на него жители Пачхигама. Может, пришло время отказаться от статуса сарпанча? Всю жизнь он заботился о других людях, не пора ли подумать и о себе самом? Не может же он до бесконечности держать деревню в ладонях, руки устали, они болят. Будущее во мгле, а глаза у него не те, что прежде. Хочется заботы, покоя хочется.

— Будь с ним помягче, — рассеянно ответил он Фирдоус, думая главным образом о себе самом. — Надо надеяться, что любовью тебе удастся потушить его ярость.

Но клоун Шалимар замкнулся. На репетиционной площадке он еще как-то общался с людьми, в другое же время от него нельзя было и слова добиться. Все в труппе заметили, насколько изменился стиль его актерской игры. Как акробат и комедийный персонаж, он по-прежнему демонстрировал мастерство наивысшего класса, но делал это с каким-то надрывом, с отчаянностью, которая могла скорее напугать зрителей, нежели рассмешить. Однажды он внес странное предложение: чтобы в сцене, где за Анаркали приходят, чтобы замуровать в стену, солдаты были обряжены в американскую военную форму, а на голову Анаркали была надета плоская широкополая шляпа из соломы, какие носят вьетнамские крестьянки. Захват американцами Анаркали, обращенной в символ Вьетнама, утверждал он, будет немедленно воспринят зрителями как метафора удушающего присутствия индийской армии в Кашмире; это тем более важно, что тема агрессии Индии как в кино, так и в театре находилась под запретом.

— Всё просто — армию одной страны сменим на другую, — убеждал Шалимар. — Это придаст спектаклю злободневность.

Его идея сразу вызвала активный протест у Химал, которая теперь танцевала вместо Бунньи.

— Хоть я и не ахти какая великая танцовщица, — заявила она, — но я не позволю портить мою самую драматическую сцену и превращать ее в фарс только потому, что ты ненавидишь американцев.

Шалимар резко повернулся к ней, и у него сделалось такое лицо, что все подумали — он сейчас ее ударит, но клоун вдруг сник, отошел в угол, угрюмо присел на корточки и тихо сказал:

— Да, никудышная идея. Ладно, забудь. Я сейчас немного не в себе.

Из двух дочерей Шившанкара Шарги Химал была более миловидной. Она подошла к Шалимару и, положив руку ему на плечо, сказала:

— Так постарайся прийти в себя. Не ищи взглядом того, чего нет, лучше смотри на то, что есть.

После репетиции Гонвати обратилась к сестре с маленькой речью, и в каждом ею произнесенном слове был привкус горького миндаля:

— Рядом с Бунньи ты невидимка, — сказала она, скрывая злорадный огонек в глазах за толстыми стеклами очков. — Так же, как, впрочем, и я рядом с тобой. А для него ты всегда будешь стоять рядом с Бунньи; ты всегда будешь чуть ниже ростом, чем ему надо, и нос у тебя будет казаться ему чуть длиннее, и подбородок не тот, и фигура не та: где должно быть узко, там широко, а где полагается, чтоб было пышно, там пшик один.

Химал ухватила Гонвати за длинную косу у самых корней волос и сильно дернула вниз.

— Перестань завидовать, сучка четвероглазая, — с намеком на очки пропела она. — Лучше, как и положено доброй сестре, помоги его окрутить.

Гонвати приняла упрек и пожертвовала собственными тайными надеждами во благо семьи. Обе девицы Шарга принялись совместно строить планы завоевания разбитого Шалимарова сердца. Гонвати поинтересовалась его любимым кушаньем. Он сказал, что любит гхуштабу. Гонвати немедленно принялась за дело и яростно отбивала мясо, чтобы оно стало нежнее. Когда она предложила гхуштабу Шалимару, «чтобы немножко его подбодрить», он действительно закинул в рот мясной шарик. Через несколько секунд по выражению его лица она поняла, что затея не удалась, и ей пришлось признаться, что она самая неумелая стряпуха в их семье. Вслед за тем Гонвати предложила ему, чтобы Химал заменила Бунньи в номере на проволоке, ссылаясь на то, что без партнерши ему не обойтись. Шалимар согласился ее поучить, но после нескольких уроков, когда проволока была натянута еще совсем невысоко, Химал сказала, что всегда боялась высоты, что даже самое горячее желание помочь Шалимару с номером не удержит ее на проволоке и она наверняка сорвется вниз. Третья атака была более дерзкой. Гонвати поведала Шалимару-клоуну под великим секретом, что ее сестра недавно сама пережила любовную драму: один ловелас из Ширмала, чье имя она не хочет открыть, завлек Химал в свои сети, а потом бросил.

— Хорошо, если бы вы как-нибудь встретились и поговорили по душам: кому как не тебе понять ее переживания и кому как не ей понять всю глубину твоего страшного горя.

Шалимар дал себя уговорить, и лунной ночью они отправились на прогулку вдоль по бережку Мускадуна. Однако под двойным воздействием — лунного сияния и красоты спутника — бедная Химал потеряла голову и призналась, что никакого изменщика-ширмальца не существует, что именно Шалимар человек, которого она любила всю жизнь, и во всем Кашмире нет и не будет для нее никого другого. После этой, третьей по счету, попытки Шалимар старался держаться подальше от сестер, хотя они продолжали надеяться. Блестящая идея объявить Бунньи умершей впервые пришла в голову Гонвати. Очки придавали ее лицу выражение высокой добродетельности и прекрасно скрывали ее коварную, расчетливую натуру игрока-шахматиста.

— Он никогда не позабудет ее, пока она жива, — уныло сказала Химал после неудачной прогулки при луне.

— Господи, бывают дни, когда я желаю ей смерти! — воскликнула Гонвати, вначале не придав особого значения тому, что произнесла. — Хотя… Подожди-ка, сестричка. Иногда желания могут и исполниться!

Через несколько дней план у нее был готов, и она принялась за работу, но так, чтобы людям казалось, будто идея пришла в голову им самим. За обедом она передала разговор с сестрой отцу, добавив от себя:

— Если бы Бунньи действительно умерла, а не путалась теперь в Дели со своим америкашкой, то несчастный Шалимар мог бы построить свою жизнь заново.

Тот возмущенно фыркнул и произнес профессионально поставленным баритоном:

— В Дели с америкашкой, говоришь? Так, по мне, это и есть смерть.