В тот день, когда, безобразно расползшаяся, отупевшая от наркотиков Бунньи возвратилась в Пачхигам и одиноко стояла, запорошенная снегом, а Химал с Гонвати в метели кружили вокруг нее, они не испытывали ни малейшей симпатии к подруге детства. Если Гонвати Шарга и чувствовала укоры совести по поводу своих хладнокровных козней, приведших к «убийству» Бунньи, то с успехом их заглушала.

— Как она посмела заявиться после горя, которое всем причинила?! — прошипела она, вне себя от злости.

Химал же сияла: ее так обрадовали страшные перемены во внешности Бунньи, что само возвращение к жизни бывшей подруги она оставила без внимания.

— Ты только взгляни, какая она стала! — шепнула она сестре. — Теперь он больше не будет ее любить. Кому она нужна!

Страшная правда, однако, заключалась в том, что причина, по которой Химал так и не удалось соблазнить Шалимара, не имела к его якобы не угасшей любви к изменнице никакого отношения. Истинной причиной неудачи Химал было совсем иное. Клоун Шалимар перестал любить Бунньи в тот самый момент, как только узнал о ее неверности; перестал любить мгновенно, как робот, отключенный от сети питания, и кратер, образовавшийся в результате уничтоженной любви, тут же заполнился рвотной желчью ненависти. Правда заключалась в том, что, хотя братья и вернули его из Нижней Мунды, он тогда же, еще в автобусе, дал себе клятву, что убьет жену, если она вернется в Пачхигам, что он снесет с плеч ее лживую голову, а если она родит от своего развратника-американца, то он не пощадит и детей ее. Потому-то Пьярелал Каул и поддержал идею официального признания Бунньи умершей, а Абдулла Номан согласился с этой мыслью, — ведь это был единственный способ удержать Шалимара от убийства. Оба отца приложили много усилий, доказывая брошенному мужу, что бессмысленно отрубать голову человеку, который и так уже умер. Сначала Шалимар колебался.

— Если мы все солжем, то, выходит, мы ничем не лучше нее, — сказал он.

Три дня и две бессонные ночи Абдулла и Пьярелал уламывали Шалимара, и в конце концов, когда все трое уже падали от изнеможения, обе стороны пошли на уступки. Отцы заставили Шалимара поклясться, что он удовлетворится официальным признанием факта ее смерти. В глубине души Шалимар знал, что настанет день, когда две данные им клятвы, как две планеты-тени — голова дракона Раху, вынуждающая его к убийству, и хвост дракона Кету, обязывающий его позволить ей существовать в той мере, в какой это доступно мритаке, — вступят в битву, и трудно предугадать, какую из двух клятв ему тогда придется нарушить. Загоняя в тупик и себя, и Бунньи, он продолжал писать ей письма, которые так разозлили ее, из-за которых она стала презирать его за мягкотелость; письма, имевшие целью внушить ей мысль, будто он готов всё простить и забыть, главное же — заставить ее вернуться, чтобы поставить себя перед выбором между двумя своими клятвами и понять, в конце концов, что он за человек. Когда же он увидел ее на остановке, всю в отвратительных складках жира, засыпанную снегом, то инстинктивно рванулся вперед с ножом в руке, но отец и братья заступили ему дорогу; они уцепили его за драконов хвост — Кету, напомнив о клятве. В густо падавшем снегу они встали стеной между ним и Бунньи.

— Если ты попытаешься нарушить слово, то тебе сначала придется убить меня, — произнес Пьярелал, а папа Абдулла добавил:

— И меня тоже.

Вот тогда-то Шалимар и решил для себя проблему двух клятв.

— Во-первых, — сказал Шалимар, — я дал клятву лично вам двоим, и я останусь верен обещанию, пока хоть один из вас жив. Но когда вы оба умрете, я не буду считать себя связанным клятвой. И во-вторых — уберите эту потаскуху с глаз моих. — С этими словами клоун Шалимар повернулся и, не удостоив умершую жену даже прощального кивка, пошел прочь. А снег все падал и падал, укрывая толстым покровом и живых, и мертвых.

Весеннее возрождение природы обернулось обманом. Цветы расцвели, телята и ягнята появились на свет и птенцы вылупились в птичьих гнездах, а безмятежность прошлого так и не возвратилась. Бунньи больше никогда не ступала ногой в Пачхигам. До конца дней своих ей суждено было прожить на холме посреди соснового леса, в хижине прорицательницы, которая решила однажды, что не в силах встретить грядущий ужас, и в ожидании смерти приняла позу йогини. Бунньи постепенно научилась справляться с повседневными заботами, однако все чаще и чаще она теряла ощущение реальности: что-то внутри нее отказывалось признать, что из теперешнего мира, к которому она вполне приспособилась, ей уже никогда не перешагнуть в тот, другой и желанный, где пребывала она когда-то как любящая жена, укрытая плащом трепетной любви своего Шалимара. Ее мать-призрак теперь была постоянно рядом, и, поскольку призраки не стареют, две умершие женщины стали как две сестры. Когда Пьярелал Каул во время одного из посещений попытался предупредить мертвую дочь, чтобы она не показывалась в деревне, потому что иначе никто не поручится за ее безопасность — ведь Шалимар обещал убить ее, — она с веселой беззаботностью безумной ответила:

— Нам с Пампуш и здесь хорошо. Пока она рядом, меня никто и пальцем не тронет. Пора и тебе к нам перебираться. Нас обеих, похоже, в деревне видеть не хотят, но втроем мы и здесь смогли бы жить распрекрасно, как в старые времена.

Когда он понял, что у его любимой дочери мутится разум, свет померк и для самого Пьярелала. Стараясь, чтобы она не нуждалась в необходимых вещах, он каждый день карабкался на холм; он выслушивал ее бредовые речи и даже не мог ей рассказать о том, что его собственный оптимизм совсем иссяк. Весь Пачхигам когда-то поднялся на защиту Бунньи и клоуна Шалимара, и это было правильно, потому что их любовь стала символом торжества добра над злом. Однако страшный финал ее заставил Пьярелала впервые в жизни усомниться в том, что человек по природе своей добр и если ему помочь избавиться от недостатков, то внутренний свет его души способен озарить все и вся. Но в последнее время он стал серьезно задумываться над справедливостью идей веротерпимости, заложенных в идее кашмириата, стал задумываться о том, не обладает ли закон противоречий более мощной силой, чем закон гармонии. Вспышки насилия на религиозной почве происходили внутри сообщества. Когда это стучалось, убивали не посторонние. Убивали соседи, убивали люди, с которыми ты делил радость и горе, люди, чьи дети еще вчера играли вместе с твоими. Внезапно в их сердцах вспыхивала ненависть, и с факелами в руках они посреди ночи начинали ломиться в твой дом.

Возможно, принципы кашмириата были порождены иллюзией. Может статься, представление о том, что все дети, собиравшиеся зимними вечерами в зале деревенского совета, чтобы слушать с замиранием сердца разные сказки, есть единая большая семья, — тоже всего лишь самообман? Быть может, и веротерпимого Зайн-ул-Абеддина следует считать — как это стали утверждать в последние годы — не столько нормой, сколько отклонением от нее и этот султан вовсе не символ единства? Вполне возможно, что именно тирания, насильственное обращение в чужую религию, разрушение храмов, надругательство над святынями, преследование иноверцев и геноцид — все это на самом деле и есть норма, а мирное сосуществование — детская сказка?