Пьярелал теперь регулярно читал информационные листки, распространяемые различными брахманскими организациями. Они содержали многовековую историю злодеяний, чинимых над брахманами. «Нечестивец Сикандер[30]истреблял пандитов с особой жестокостью», — читал он. Преступления, совершенные в четырнадцатом веке, требовали своего отмщения в веке двадцатом. «…Но и его в своей жестокости превзошел Сайфуддин, советник при сыне Сикандера, Алишахе. Из страха быть силою обращенными в ислам брахманы сжигали себя на кострах; многие вешались, иные принимали яд, другие же кидались в реку. Несметное число брахманов бросалось со скал. Ненависть обуяла всех. Сторонники же правителя и пальцем не шевельнули, чтобы остановить хотя бы одного из самоубийц», — и так далее, и тому подобное до дня нынешнего. «Может быть, мир и гармония были для меня вроде трубки с опиумом», — думал Пьярелал, — и тогда получалось, что он такой же наркоман, как и его несчастная дочь, и он тоже нуждается в шоковой терапии. Каул гнал от себя эти тяжкие мысли и целиком посвятил себя заботам о дочери. Все чаще она стала впадать в бредовое состояние; часами ее бил озноб, она лежала в липком, холодном поту, сотни иголок кололи ей нёбо, приступы голода, словно дикие звери, грозили пожрать ее. Наконец период кризиса прошел, с зависимостью от таблеток и табака она справилась. Беспомощная, с помутившимся сознанием, она все время чувствовала, что где-то рядом, за деревьями, те, кто заботится о ней. Медленно они выступали из теней, и Бунньи в бреду представлялось, будто к ней их ведет Пампуш, ее дерзкая, ее независимая мамочка, которая не осуждала людей за то, что они поддавались зову плоти. Во всяком случае, для Бунньи Пампуш была столь же реальна, как все другие, навещавшие ее, и хотя среди добрых ангелов она узнавала и Фирдоус Номан, и Зун Мисри, и Большого Мисри, и, конечно, милого папу, больше всего ее радовала уверенность, что сюда их всех собрала мама Пампуш.

В тучности Бунньи Пьярелал тоже винил себя. «Сложением дочка пошла в меня, а не в свою тоненькую мать, — мысленно сокрушался он. — Она рано созрела. Ничего удивительного, что Шалимар влюбился в нее, когда она была еще совсем ребенком. Я-то всю жизнь любил поесть, и это тоже у Бунньи от меня», — говорил он себе. Только вот теперь благодаря аскетическому образу жизни тело его стало другим, да и тело Бунньи понемногу начало меняться. Красота возвращалась к ней медленно, по мере того как восстанавливались силы. Месяцы перетекали в годы, и жир истаял — здесь никто не собирался кормить ее семь раз на дню, — она стала почти как прежде, почти — потому что ущерб был необратимым. Ее мучили боли в пояснице, на ногах набухли темные вены, испорченные табаком зубы так и остались черными, хотя она регулярно чистила их веточками дерева ним, которыми снабжал ее отец. Она подозревала, что с сердцем тоже не все в порядке, потому что иногда оно нехорошо замирало. Бунньи относилась ко всему этому равнодушно, зная, что в любом случае ей долго не прожить. Наполовину призраку, ей суждено жить среди призраков до тех пор, пока она не узнает, как переступить последнюю черту. Однажды она произнесла это вслух, и Пьярелал расплакался.

Самостоятельная жизнь досталась ей нелегко. Справиться с голодными спазмами было не менее трудно, чем с отсутствием наркотиков, но в конце концов она стала с меньшей жадностью накидываться на еду. Долгое время самое необходимое ей приносили из деревни, впоследствии она научилась кое-что делать сама и стала выращивать овощи. Однажды поутру она обнаружила двух козочек, привязанных к колышку возле хижины. Бунньи выкормила их, и со временем у нее образовалось свое небольшое стадо, после чего она стала продавать молоко и зелень. Отец каждый день носил в бидоне это молоко в сельскую лавку, а когда созревали помидоры, то таскал и их. Люди соглашались платить живые деньги за товар, поставляемый умершей, — это был пусть небольшой, но важный шаг к примирению. Тяжкий физический труд помогал бороться с безумием. Тело утратило дряблость и обросло мускулами, плечи распрямились и живот снова сделался плоским. В этой, третьей, фазе своей жизни Бунньи снова стала красива, но по-другому — так, как бывает красива много пережившая, огрубевшая от постоянной работы зрелая женщина. Больше всего пострадал ее рассудок, и это особенно сильно проявлялось по ночам. В ночные часы, когда тело обычно отдыхает, а мозг продолжает работать, Бунньи становилась сама не своя. Иногда летними ночами ей начинало казаться, что где-то совсем рядом, в лесу возле хижины, бродит Шалимар. Она выходила наружу и нарочно раздевалась догола с надеждой, что он либо стиснет ее в объятиях, либо убьет. В ней не было страха — ведь безумных не судят, а в Пачхигаме все знали, что она сошла с ума.

Мама Пампуш выходила из хижины вместе с нею, и обе они, голые, начинали танцевать при луне, как волки. И горе тому, кто отважился бы подойти! Пускай только сунется — они разорвут его на куски своими острыми когтями!

Она не ошибалась. Шалимар-клоун действительно иногда взбирался на холм с ножом в руке и следил за нею из-за дерева. Он испытывал радость, видя, что она здесь, рядом, и будет здесь, когда он освободится от своей клятвы, чтобы убить ее, беспомощную; такую же беспомощную, какой стала его жизнь, разрушенная по ее вине; такую же беспомощную и беззащитную, каким когда-то было его сердце; такую же беспомощную, беззащитную и хрупкую, каким было его разбившееся вдребезги доверие к людям. «Танцуй, жена моя, танцуй, — мысленно обращался он к Бунньи. — Придет день — и я станцую с тобой в последний раз».

Убить американского посла клоун Шалимар задумал где-то незадолго до окончания войны в Бангладеш; в то время пачхигамская труппа получила заказ дать представление на севере, у линии прекращения огня, которая лишь недавно стала именоваться линией контроля. Индия и Пакистан только что подписали соглашение в Симле, согласно которому вопрос о статусе Кашмира предполагалось рассмотреть в ближайшее время отдельно в двустороннем порядке. Железная длань индийской армии еще крепче сжалась на горле Долины, — завтра, может, и принадлежало политикам и идеалистам, но сегодня военные были здесь еще полными хозяевами, и они обрушили на простых людей всю свою силу. Наконец, именно в то время Харуд — теперь законная супруга Бомбура Ямбарзала — купила первый в здешних местах телевизор и водрузила его в палатке посреди Ширмала. Еще в 1960 году, то есть с самого появления телевизионных передач, панчаят Пачхигама принял решение игнорировать телевизор, поскольку этот одноглазый монстр, по убеждению совета деревни, грозил разрушить традиционный уклад жизни и отнять у них зрителя. Однако главный шеф-повар Ширмала подпал под влияние своей предприимчивой жены, медноволосой Хасины Карим, которую все звали Харуд. Не только предприимчивая, но вдобавок обладавшая и мощным стремлением к самосовершенствованию, Харуд имела от первого брака двоих сыновей. Хашим и Хатим болтать лишнего не любили. Получив в Сринагаре специальность электриков, они считали, что и для ширмальцев настало время приобщиться к благам цивилизации.

— Пару месяцев дай людям бесплатно смотреть телевизор, — предложила мужу Харуд, — а потом станешь продавать билеты, увидишь — все будут платить с охотой.