на дорогах, на окраинах глухих деревень вспыхивали отчаянные схватки. Заливались автоматы, ухали гранатные разрывы, частили винтовки.

Подполковник Барташов высылал во все стороны дозоры, обшаривал поисковыми группами каждый лесок, каждую болотину, каждый овин на отшибе.

Три дня назад подполковник Барташов послал Орехова в дальний поиск. Надо было разведать, не скрывается ли группировка противника в лесу, через который должен пройти полк, и цела ли на болоте гать.

— Наткнетесь на немцев, немедленно возвращайтесь. Немцев не встретите, разведайте дорогу через болото и ждите подхода Сиверцева. Покажете ему путь, — приказал командир полка.

Орехов взял с собой Петухова и Смидовича и отправился на задание. В лесу, который разведчики прочесали вдоль и поперек, не было ни одного немца, хотя раза два попадались паленины от костров, а вокруг них следы ночевок. Гать через болото оказалась целехонькой.

— Порядок, ребята, — сказал Орехов. — Теперь надо найти подходящее место и ждать наших. На карте тут вроде деревенька обозначена. Залесье называется.

Болото подходило к лощине, края которой поднимались зелеными косогорами. Когда разведчики миновали лощину, они увидели десяток избушек, кинутых вразброс по косогору с самой макушки до низу, до тонкой ленточки ручья, опушенного голубовато-седым ивняком. Возле ивняка кренилась жуковато-черная банька с высокой трубой и скворечником на шесте.

— Гляди-ка, братцы! Уцелела скворешня, — удивился Петухов. — Сколько прошли, ни одной не видали, а тут на тебе!

— Обрадовался чему, — хмуро отмахнулся Смидович. — Скворешне обрадел. Ты на землю глянь…

Игнат стоял у поломанной изгороди, которая когда-то отделяла загон от леса. За изгородью была кривая, неровно вспаханная полоска, засеянная овсом. По весне под теплым солнышком дружно взошел овес, заголубел, зазвенел под ветром, но не успел созреть, выкинуть бронь. Истоптали его, перемололи полоску гусеницами. Вбили колосья в развороченную землю, искорежили. Лишь по краю сиротливо и удивленно тянулись одинокие усатые стебли.

Николай оглянулся вокруг и ощутил запущенность земли. На косогоре явственно угадывались поля. Квадраты, прямоугольники и клинья, разделенные межами. Зеленели поля колючей щетиной чертополоха, лопухов и дикой рябинки. Ниже к воде синела черноголовка, густо выкинув плотные соцветия.

Дерниной спеклась неухоженная земля, дичала и черствела.

— Все война испоганила, — сказал Смидович. — И землю и людей — все напрочь.

— Будет тебе, Игнат, — решил успокоить его Петухов. — Будет казниться-то… Злобе только силу дай. Она хошь кого скрутит…

— Злее уж не буду, — усмехнулся Смидович. — Злее мне, Вася, некуда быть. Пошли ночлег искать.

Он сплюнул в траву, поправил ремень автомата мослатой рукой и тяжело зашагал по косогору.

— Закури, Игнат, — предложил догнавший Смидовича Орехов.

Разведчик покосился на трофейные сигареты и отказался.

— Не буду. Махорочки бы хватануть, а это дерьмо и табаком не пахнет. Вонь одна… Попал бы мне тот власовец в руки, я бы с него кишки по сантиметру вытянул и на колючую проволоку намотал, а она, сучка, чтобы рядом стояла и видела то.

— Не надо, Игнат, — попросил Орехов. — Война — не игрушка. Кто выдержит, а кого и к земле пригнет.

— Не война, Коля, гнет, — сурово возразил Смидович. — Люди гнутся, у кого в середке гниль… Таких, кто на войне к земле согнулся, надо заставить грязюку есть… Жрали чтобы, сволочи, до самой смертушки, дерьмо досыта глотали…

Удалось Смидовичу побывать в Дальней Гуте. Сутки жил он под родной крышей, а потом на переправе через Березину нагнал полк.

Только лучше бы не ходить ему в родную деревню.

Возвратился Игнат с пустыми руками. На расспросы не отвечал. Когда Попелышко стал припоминать Смидовичу его обещания, белорус побелел лицом, сгреб Юрку за гимнастерку, скомкал ее в кулачище и сказал, что сало фрицы пожрали.

— А что не пожрали, с собой увели! — озлобясь, крикнул он Юрке. — Будешь приставать, глотку заткну! Понял?

Вчера, когда разведчики шагали втроем по лесной дороге, Смидович рассказал о побывке в родном доме. Говорил, скупо роняя слова и растерянно двигая кудлатыми бровями.

Добралась война до Дальней Гуты, не укрыли ее ни леса, ни болота. Пришли в деревню не немцы, а свои, русские, одетые в чужую форму с тремя буковками на рукавах «РОА» — русская освободительная армия. Русские пришли, гады, «освобождать» Дальнюю Гуту от русских же. Сначала стали постоем, потом начали охотиться за партизанами, вызнавать тех, кто им помогал. Вылавливали и расстреливали на бугре за колхозным двором.

В хате Смидовича поселился начальник власовского отряда.

— Калинкин его фамилия, допытался я у людей. Матвей Калинкин… Хвастал, что с Тулы он. Высокий из себя, глаза темные, а у правого уха шрам… На аккордеоне любит играть. Аккордеон у него красной перламутрою выложен и звезда на планке. Все мне люди указали.

Утешил власовец солдатку, сделал ее полюбовницей. Как началось наступление, уехала с ним жена Игната.

— Сын Володя еще в первую зиму от тифа умер, а она удрала… Дом целехонький стоит, и вещи в нем в сохранности… Люди стороной его обходят, на плетень плюют. Хоть своими руками родительское гнездо пали. Змея подколодная в нем жила… Споймаю я ее! Землю скрозь пройду, а споймаю.

Игнат тогда до хруста сжал громадный кулак, так что побелели суставы. Орехову стало не по себе от этих одиноко выношенных страшных слов Смидовича.

— И власовца того споймаю, Калинкина… Хоть на войне, хоть после войны. Из края в край пойду, а добуду. Иначе у меня, Коля, душа на место не станет…

Сейчас Орехов смотрел в сутуловатую спину шагающего впереди Смидовича. Видел его шею, жестоко опаленную солнцем, бугроватые лопатки, каменно выпирающие под гимнастеркой, и думал, что поймает Игнат тех, кто плюнул ему в душу. Поймает и сотворит страшенное дело.

Шли разведчики краем леса узкой, в один след, стежкой, огибая деревенский выгон, на котором чернели десятка полтора раскормленных ворон. Птицы не испугались людей, не взлетели, а с недовольным карканьем отошли в сторону и там сбились в стайку. Вскинув носатые головы, топтались по выгону, таращились на шагающих разведчиков.

Великая пожива выпала по нынешним дням воронью. Корма хватало вдоволь. Сытный был для воронья корм, деликатесный…

Когда до крайнего домика осталось с полкилометра, Петухов пошел разведать. Неуклюжий, пятки врозь, он неслышно исчез в кустах, потом мелькнул у изгороди и сгинул в какой-то канавке.

«Ловок, — подумал Орехов, безуспешно пытаясь высмотреть разведчика. — Косолапый, а ползает как уж!»

Третий год люди не столько ходят, сколько ползают по собственной земле. Когда-то прапращуры человека поднялись на ноги, освободили руки и тем стали отличаться от зверей. И вот им пришлось забытую науку осваивать. Пришлось снова на землю ложиться.

Петухов возвратился через полчаса и доложил, что немцев в деревне нет. Ночи две