назад наведывалось в Залесье человек пять гитлеровцев. Хлеба просили, а с тех пор не слышно.

Ночлег Петухов тоже нашел. В крайней избе. Хозяйку звать Василиса. Обещала разведчиков накормить. Живет одна, на задах конопля. Огород спускается к реке. В случае чего можно нырнуть в ивняк, и сам черт не сыщет. Дорогу, которая через болото идет, от избы хорошо видать. Так что батальон Сиверцева можно поджидать сидя на крылечке.

Хозяйка встретила разведчиков во дворе. Оправила по-деревенски низко повязанный платок и пригласила в избу. В избе было ухожено. Выскобленный с песочком пол, вымытые бревенчатые стены, побеленная печка. На полу бежала от дверей тряпичная дорожка, тканная желтыми и красными полосками. В окна лилось солнце, рассыпчатыми зайчиками отскакивало от крошечного зеркальца в переднем углу на тумбочке, дробилось в никелированных шариках на спинках кровати.

На крайнем окне огневисто розовела фуксия, посаженная в щербатую, с вмятиной на боку каску. Каска была русская. В самый раз подошла, чтобы поставить на черепок, насыпать землю и высадить фуксию. Разрослась фуксия пышно, расцветисто, навесила розовые сережки.

— Какая вымахала, ведьма! — удивился Петухов, бережно тронул листья заскорузлой ладонью и примял ссохшийся комочек земли у корней. — Знатный цветок, душевный… Может, водицы ему плескануть, хозяюшка?

— Утром поливала, — отозвалась хозяйка. — Вы, ребятушки, к столу присаживайтесь. Покормлю я вас. Небось оголодали с дороги?

— Оголодали, — признался Орехов и снял с потной шеи ремень автомата. — Так оголодали, что подметки болят и глаза закрываются.

Хозяйка усмехнулась и загремела чугунками на при-печке…

— Прямо сказать, так в тишке мы, считай, войну прожили, — неторопливо рассказывала Василиса разведчикам, которые расправлялись с чугунком толченой картошки. — В сорок первом, когда фронт проходил, мы под бой попали. Из тридцати изб осталось всего девять. По ту сторону попалили снарядами все избы начисто, а наш порядок уцелел. Народ, конечно, в лесу попрятался. Пришли из лесу погорельцы, потолкались с неделю по пепелищам да и разбрелись кто куда. А мы, чьи избы уцелели, на родном месте остались. Куда от своего гнезда пойдешь?.. Потом фронт прошел, и под немцем стали жить.

— Ну и как? — спросил Орехов, запивая картошку молоком.

— Да так, — отмахнулась хозяйка и зыркнула глазами. Глаза ее были как прорывы в летних облаках. — Ни шатко, ни валко. Скот приноровились прятать, а земли кругом вдоволь. Хошь — огород копай, хошь — поле сей… В колхозе нам трудодни писали, палочки, а тут что вырастил, все твое.

— А немцы как же? — Николай, удивленный словами хозяйки, отложил ложку.

— Добираться до нас им было далеко. — Василиса пожевала мягкими губами. — Тягота к нам была добираться, а толку никакого. Что с нас возьмешь? Да и хитровать мы приспособились. Раза два всего проезжали германы на машине… Начальствовал над нами полицай Федька Сухоруков. Под его присмотром состояли. Жил он в Тереховке, деревня тут есть километров за двадцать. Там комендатура была. Федька сам из наших, из залесских, соседа моего — старика Харитона — племянник. Тихий парень, покорный. Из него хоть веревки вяжи… Не притеснял нас Федор, не злодействовал. Приедет, бывало, в Залесье, а мы ему самогонки на стол и зальем душу. Так во хмелю его и в Тереховку отвезем. Проспаться ни разу не дали…

Василиса тихо засмеялась.

— Приспособились, значит, шею гнуть, — хрипло сказал Игнат и отставил тарелку с картошкой. — Приспособились под полицаем жить и еще хвастаетесь… Небось бы и в постель к этому Федьке полезла, кабы он приказал… Трудодни, значит, тебе — палочки?

Игнат потемнел лицом. Большая рука его вздрагивала. Обкуренный короткий ноготь с визгом скреб по столу.

— Как есть, так и говорю, — Василиса встала. — При немцах был грех, врала, а своим людям чего мне таиться… За хлеб-соль такие слова не говорят. Злой ты, вижу, парень. Ушибла тебя война… А меня, думаешь, не ушибла? Отца в финскую убило, а мужа в сорок втором похоронила. Из плена еле живой ушел. До дому дотянул, а тут через месяц душу и отдал… Палочки у нас были трудодни, только работала я за эти палочки по совести и опять работать буду, сколько моих сил хватит.

— Тебе же при немцах понравилось? — ядовито спросил Смидович.

— Кобеля когда на цепь посадят, ему тоже деться некуда. Повоет, да и приспособится, — отрезала Василиса и отошла к печке. Сильная, широкая в кости. Веснушки на переносице потемнели, губы стали твердыми. — Кто к нам в Залесье немца допустил? Я его, что ли, звала?.. Видывала, как мужички в сорок первом году от него драпали, портки скидали. Теперь бабу обвиноватить хочешь?

Василиса не дала Смидовичу рта раскрыть, пока не высказала все напрямик. Сыпала не слова, а острые шилья. Втыкала их одно другого больней.

— А насчет постели ты сказал, так тут, милок, дело бабье. Тут надо мной никакой власти нет, сама командую. Не будет охотки, ты меня и к самому главному генералу в постель не загонишь. Смерть приму, а не дамся…

Смидович сидел багровый, таращил глаза и не находил слов ответить хозяйке. Орехов посмеивался, довольный, что Игната отчитали для его же пользы. Петухов смотрел на Василису, раскрыв от удивления рот. Зубы его блестели, как наколотый сахар.

Когда хозяйка вышла из избы, Петухов покрутил ушастой головой и сказал:

— Бойка!.. Напредки́ перед такой не высунешься. И жеребца небось обсадит. Зря ты завелся, Игнат, пропало теперь наше питание.

Он облизнул ложку и с сожалением заглянул в пустую кружку.

— Может, молочка она нам бы еще дала, а из-за тебя опять сухарики жуй. Ты злость на людей не изводи. Не можешь выкинуть, так в середке прячь… Хорошее нам питание подвалило, а ты все дело испортил.

На удивление разведчиков, хозяйка возвратилась в избу с куском сала.

— Ешьте, — сказала она.

Сморенные едой, Орехов и Смидович отправились спать на сеновал, а Петухов остался дежурить.

Вскинув автомат, он вышел на крыльцо и уселся на прогретые солнцем ступени. Рядом с крыльцом пламенела роскошная мальва.

Небо дремотно уплывало к закату. Дремотно шуршала листьями черемуха у забора. Сонно и лениво свешивались к солнцу зреющие шапки подсолнухов, высаженных под окнами. Осторожно копошилась в земле бесхвостая курица. Лес синел в мареве. Дорога, которая выворачивала к болоту, была пустынной.

Петухов сидел, и из головы у него не выходила фуксия, разросшаяся в солдатской каске. Василий любил, когда в избах держат цветы. Радостнее от них глазам, вольготнее, для человека мягче. В его деревне в каждом доме были цветы. Краснела на подоконниках герань, розовели вот такие фуксии, зеленели фикусы и лимоны.

И очень было обидно Василию, что только в