– Как не помнить. Директор нашей Гаврилов-Ямской школы. Омерзительный тип.

– Так вот, этот омерзительный тип был без памяти влюблён в тебя.

Катя удивлённо смотрит на подругу. А Соня продолжает:

– Ну, конечно, вся школа об этом знала. Только ты ничего не ведала. А Павлина, при всей её большевистской непримиримости, оказалась всё же человеком порядочным. Приехала в Ярославль. Сообщила нам, какую подлость готовит товарищ Петрушкин. Николай Семёнович считал её своим человеком и опрометчиво был с ней откровенен. А схема простая. Отработанная: мужа в тюрьму, а жену себе в койку. И ещё – он же из «бывших» как и Костя. – При имени «Костя» Соня на мгновение замерла. И потом с трудом произнесла, – Петрушкин всё время должен был доказывать преданность властям.

– Боже, какая мерзость, – Катя брезгливо передёрнула плечами. Бросила взгляд на подругу и увидела, её помертвевшее лицо.

– Сонечка, что с тобой? – испуганно спросила Катя.

– Сейчас пройдёт, – еле слышно проговорила Соня, – Катя, если бы твоему любимому человеку грозила смерть, ты бы пошла на это?

– На что на это? – шепчет Катя.

– С этой тварью, Петрушкиным, в постель?

– А ты? – растерянно говорит Катя.

– Я тебя спрашиваю. Тебя? – отчаянно кричит Соня.

– Сонечка, я не знаю. Я не знаю! У меня сейчас нет любимого человека, – Катя чувствует, что сию минуту разрыдается. Из-за закрытой двери, куда Соня отвела Ивана, слышится хриплый голос:

– Соня, Соня! Ты кричишь?

Соня вскакивает со стула. Торопливо говорит, обнимая Катю: «До встречи. Не пропадай».

«Никто не знает ни года, ни месяца и ни часа своей смерти. Но это ложь. Небесный счетовод каждому отсчитывает время. И заранее предупреждает о конце. Но его никто не слышит. Или не хочет слышать. А вот если кто услышит, то выбегает на улицу, зажимает уши руками и кричит: «Настал мой смертный час!» Кто ж ему поверит? Забирают в сумасшедший дом. Там пичкают лекарствами. И он забывает о смерти. И смерть забывает о нём. Живет он там много лет как растение. Но очнись он на мгновение человеком, тут же явится мысль: «Лучше бы умереть, чем жизнь такая». Тогда и смерть не заставляет себя ждать. Ведь никто не признается, что он сумасшедший. А по кому звонит колокол, узнаём только на кладбище».

Где Константин Иванович прочитал этот текст, никак не вспомнит. Как-то содержание его пересказал Александру. Спросил у зятя, как он всё это понимает? Услышал от него совсем не в меру раздражённый ответ: «Да выбросите Вы, Константин Иванович, из головы эту антисоветчину!» Поплёлся Константин Иванович в кухню, где нынешнее место его обитания. В верхнем углу кухни блеснула серебром икона «Божией Матери». И тут нахлынуло на него что-то неприкаянное, горькое и тягостное. Встал перед иконой, устремил взгляд на лик божий: «Господи, знаешь все грехи, мысли, чувства и дела мои. Из бездны взываю к тебе, Господи». Услышал ли его Господь? Глядя на икону, Константин Иванович тяжело перекрестился, будто ждал смерти или прощения…

Квартира Вере досталась со старой потертой мебелью. И книжный шкаф, заполненный старыми книгами. Переплёт их расползается в руках. Пожелтевшие от времени страницы тут же рассыпались, как осенние листья.

Муж её всё собирался ознакомиться с этими фолиантами, нет ли там чего антисоветского. Да всё руки у него, бедного, не доходят. Измучился он со своёй культёй. Да и у Константина Ивановича самого со здоровьем нелады. Ведь прожил жизнь долгую и не помнит, чтобы болезни серьёзно одолевали. А тут посыпалось как из решета. Вот ведь и вся недолга. Стал редко ходить в туалет. Похоже запор. А когда в туалете приходится напрягаться, отдаёт в голову. Врач сказал, что меньше надо есть мяса, больше овощей. Про мясо слушать просто смешно. Какое тут мясо, когда такая дороговизна. Вера делает котлеты, так столько хлеба бухает. Даже в Ярославле Катя в котлеты столько хлеба не совала. Константин Иванович врачу говорит про голову, а тот всё про овощи, да про овощи. Врач, и сам-то далеко не молод, эдак покачал головой, мол, в ваши годы, что там говорить, на все недуги лекарств не хватит. Замерил грушей давление. Давление, сказал, как у молодого. Сказал, и, как показалось Константину Ивановичу, с завистью. Поди, у самого-то оно прыгает. Выписал цитрамон. Предупредил, что лекарство дорогое. Сказал – это Вам от головы.

И с кем нынче поговорить о своих болячках? С Верой? Так она только о своём: «Ой, папа. У меня самой голова разламывается». С Сашкой? Какой толк – безногий, да контуженный. Вот Надя обещала забежать, может, с Гришей зайдут. Тот хоть с умом, что подскажет.

В голове гул стоит. Будто сто колоколов гремят. То ли благовест звучит, то ли поминальный колокол.

Вот Александр бросил газету «Правда» на кровать тестю. Месячной давности. Константин Иванович начинает читать без интереса: «Распущен Еврейский антифашистский комитет. Арестованы члены ЕАК».

Константин Иванович заволновался: начинается. Не к добру всё это. Кому опять евреи помешали? Александр молчит. Партийный он.

– А Никольский собор не закроют? – Константин Иванович не отстаёт от зятя.

Александр опять молчит. Константин Иванович в Никольский на каждую воскресную службу ходит. Зять так и не сказал ни слова. Загремел костылями в свою комнату. Константин Иванович присел на кровати поближе к окну, чтобы лучше читать газету: «Факты свидетельствуют, что ЕАК является центром антисоветской пропаганды, регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки». Большая статья о безродных космополитах. Не захотелось продолжать чтение. Константин Иванович аккуратно сложил газету, направился к зятю. Александр лежал на диване, уткнувшись в стену. «Саша, ты же партийный. Объясни, что это значит?», – Константин Иванович садится на диван рядом с зятем. Тот нехотя поджимает свою единственную ногу. Начинает скучно говорить: «Для них, космополитов, на Западе – всё хорошо. Всё плохо у нас. Конечно, их надо, так сказать…» – Александр не заканчивает фразу. Но Константину Ивановичу и так всё понятно. «Да, метлой их, на свалку», – говорит он, стараясь быть ироничным. «Ну, не на свалку. Пускай дворниками поработают, грузчиками. Они все в начальство лезут, – отзывается Александр, – что-то я не видел безногих евреев». Константин Иванович сокрушённо качает головой: «А Гришу нашего тоже в дворники?» «Константин Иванович, прекратите допрос. И так тошно. У меня культя натёрта, нарывает. А вы меня с этими вчерашними делами достали. Вам что? Больше всех надо?» – Александр комкает газету, прыгает с тяжёлым грохотом к печке, бросает газету на тлеющие угли. Газета вспыхивает ярким пламенем и оседает на углях серым пеплом. Так и мы, вспыхнем однажды ярким пламенем, а потом серым пеплом развеет нас ветер. Но Константину Ивановичу не до этих красивых фраз. Он плетётся на кухню, укладывается на свою железную кровать. Трудно последнее время на ней спать. Пружины весь матрас прорвали. Вот, похоже, дочь пришла с работы. Сумки с продуктами бросила в коридоре. Так и есть – Вера. Усаживается на кровать в ногах отца. И Константин Иванович слышит её взволнованный голос: «Папа, ко мне в школу Надя прибегала, вся в слезах. Гришу с работы уволили. Он уже по поликлиникам несколько дней ходит. Нигде не берут. Мама поехала к Соне Поспеловой. Ты знаешь, мама её нашла. Соня обещала её на хорошую работу устроить. А то ведь на одну Надину зарплату троим не прожить. А Соню тоже уволили». Константин Иванович молчит. Что здесь скажешь? Свою пенсию придётся отдать Наде, пока Катя не найдёт работу. Кате с работой тоже не везёт. Ходила по школам, с её образованием только в младших классах учительствовать. А первоклашек в войну не больно-то настрогали. Так что с работой и у Кати проблемы. Ну не в уборщицы же ей идти. И здесь – Александр треть своей пенсии Гале на алименты отсылает.