«Соня – жива. Хоть одна добрая весть», – Константин Иванович хочет спросить дочь, муж Сонин – Иван жив ли? Но Веру совсем другое тревожит. Она рассказывает, что Гришу перед увольнением главврач вызвал, сказал, страшно слушать: «Вот весь немецкий народ несет ответственность за гитлеровскую агрессию, так и весь еврейский народ должен нести ответственность за деятельность буржуазных космополитов». «Папа, что с того света господин Пуришкевич явился? И опять евреям отвечать за то, что Христа распяли?» – слышит Константин Иванович полный отчаяния голос дочери.

«Верочка, я не знаю, что тебе на это всё ответить. Спроси своего мужа». – Константин Иванович смотрит на дочь, которая в изнеможении опустила руки.

– Ты опять таскаешь тяжёлые сумки. Поди, опять картошка, капуста. Я ж тебе много раз говорил, чтоб не таскала тяжестей. Скажи только, что надо купить. Может, на что другое я негоден, а уж в овощную лавку сходить – сгожусь. Ты ещё молодая. Может, родишь ещё мне внука или внучку.

– Папа, я беременна, – Константин Иванович слышит подавленный голос дочери.

– И прекрасно, – Константин Иванович счастливо улыбается.

– Ну что Вы, папа. На что жить-то? На Вашу и Сашкину пенсии разве проживёшь? Ведь с ребёнком надо минимум год дома сидеть. Надо аборт делать…

– Ни в коем случае! Это же нынче подсудное дело? – Константин Иванович не сдерживает крика. Вера торопливо прикрывает дверь в комнату, где лежит на диване Александр.

– Не хочу, чтоб Сашка слышал.

– Если причина только в деньгах на житьё, пойду работать. На прядильно-ниточный комбинат. Меня, наверняка, там ещё помнят. Каким подметалой может и возьмут. Скажи, у тебя с Александром проблемы?

Константин Иванович внимательно смотрит на дочь.

– Нет, нет. С Сашей всё нормально, – торопливо говорит Вера. – Он даже собирается в институте Герцена работать. На кафедре «Марксизма-Ленинизма», где он до войны трудился – все места заняты. Но там появился учебный курс: «Химическая защита». Саша рассказывал, что студенты называют этот курс «хим-дым». И ещё он говорит, что «Химическая защита» была его военной профессией. И в институт его просто обязаны взять. Только вот у него с ногой плохо…

Константин Иванович с сомнением смотрит на дочь. «Обязаны? И кто сейчас кому-то обязан?» – с горечью думает он.

– Ну, тогда другое дело, – с напускной бодростью, и откуда это взялось, произносит Константин Иванович. Хотел ещё добавить, что теперь он может спокойно умирать. Но почему-то не решился.

В эту ночь Константину Ивановичу что-то не спалось. Всякие тревожные мысли лезли в голову. Взглянул на свои карманные часы, он всегда их кладёт на стул рядом с кроватью. Благо, полная луна смотрела в окно. Было три часа ночи. Посмотрел на часы и сразу, будто, ухнул в прорубь, опрокинулся в глубокий сон. И снилось: он с Катенькой и малышкой Верочкой сидят на берегу Которосли. Катенька, юная и желанная, улыбается ему. Он безмерно счастлив. А мир вокруг безоблачный и светлый. Издали раздаётся колокольный звон. Никольская церковь в селе Гаврилов-Ям. Это далеко. И откуда этот звон? Константин Иванович считает: раз, два, три… Он ждёт ещё одного удара колокола. Но колокол молчит. Три удара – поминальный колокол[34]. По кому это он отзвонил? И слышится голос Небесного счетовода: «Вот мы с тобой и свели дебет с кредитом». «Подожди! У меня дочь рожает», – хочет закричать Константин Иванович. Но врата Небесных чертогов уже за ним захлопнулись.

Утром Вера заглянула на кухню, где спал отец. Обычно он поднимался раньше всех и растапливал плиту, чтобы дочь могла приготовить завтрак, и чтоб внук собирался в школу в тепле. За ночь кухня сильно выстуживалась. Окна на кухне старые, щели ещё с зимы заклеены бумагой, но продувает. Май месяц, но ночи холодные. Вера подошла к кровати отца. Приложила руку ко лбу Константина Ивановича и тут же со страхом отдёрнула. Лоб был холодный как лёд. Счастливая улыбка застыла на лице отца. Он был мёртв.

Летняя ночь была неподвижна и светла. С Московского вокзала были слышны протяжные гудки паровозов. По пустынному Невскому проспекту в сторону Московского вокзала двигался одинокий мужчина. Он был высок ростом, слегка сутул. Шёл неторопливым, размеренным шагом. И в его облике смутно угадывался Константин Иванович. Он следовал на свой последний поезд.

Взошла луна. И её призрачный, холодный свет чуть озарил шпиль Адмиралтейства. С Московского вокзала прозвучал далёкий, прощальный гудок паровоза.

Для души тело – лишь временная хижина. Вот хижина сгорела, и душа переселилась в землянку. Душа протестует. Но тело ей говорит: смирись. Душа не хочет смиряться. Но не может душа найти такую форму жизни, где она была бы абсолютна счастлива. Душа вечна. Рождение и смерть – бесконечный цикл. И душа переселяется из старого тела в юное, рождённое тем, предыдущим. Реинкарнация есть переселение душ. Реинкарнация есть связь между прошлым и будущим. А что если душа мыслит и живёт вчерашним днём? Вчерашним годом, вчерашним столетием: «Кто его создал, тот его не ведает». Огромная страна как плод недозрелый, сорвавшийся с родившего его древа, лежит на холодной и сырой земле. И гниль, и плесень расползаются по его несостоявшемуся телу. «Безумием мнимым безумие мира обличивший»[35]. – Стою перед Образом Христа в часовне Ксении Блаженной, и слёзы мои капают пред священной иконой. И звук осторожный и глухой звучит в глубокой тишине.

Наступил принёсший беду високосный 21NN год. Стояла небывалая жара. В Москве она побила все мыслимые рекорды – сорок пять градусов по Цельсию. Хотя по Фаренгейту[36], вроде бы, и ничего. Пресса, конечно, замеры по Цельсию замалчивала, больше ссылалась на Фаренгейта. Но народ с Фаренгейтом был мало знаком. Люди больше спрашивали, не еврей ли он – этот Фаренгейт.

Горели леса в Забайкалье, Бурятии, в Алтайском крае. А также Вологодской, Псковской, Ярославской и прочих губерниях средней России. Москва задыхалась от смога. Горели торфяники. Взрывались метаном мусорные полигоны. В Подмосковье живет менее 5 процентов населения России, а мусора это население производит нынче более тридцати процентов от всероссийской мусорной кучи.