«вертикаль власти» была немыслима без хотя бы формального религиозного единства, которое было бы тесно увязано с центральной великокняжеской властью; это единство призвано было снять или хотя бы ослабить противоречия между уделами и прежде всего между окраинами и политическим центром.

Во-вторых, политический центр, т. е. Киев, имел сильную христианскую общину, которая со времен княгини Ольги (т. е. уже немалый срок) занимала в системе власти весьма заметное место, а со времен Ярополка Святославича, пожалуй, и лидирующее. Конфликт между окраинами и центром, который известен как «усобица Святославичей», активным участником которой являлся и Владимир Святославич, оказавшийся главным «победителем-бенифициаром» этой войны, имел основания не столько религиозные, сколько политические и экономические. Уделы хотели сохранить политическую независимость с сохрнанением права свободной торговли с Византией. Противопоставление «традиционных свобод» «киевской властной тирании», т. е. сохранение рыхлой формы межудельной конфедерации при слабом центре (вопреки идее централизованного монархического государства), имело, так сказать, «идейное содержание» в виде противостояния язычества, с которым и ассоциировались традиционные свободы, и христианства. Скорее всего, такое идейное противостояние возникло интуитивно, но естественно и совершенно обоснованно; торжество христианства неизбежно привело бы к религиозному и, соответственно, политическому объединению.

Можно сказать, что христианство нуждалось в сильной центральной власти для утверждения Слова Истины, в то время как сама власть в Киеве нуждалась в христианстве как универсальном средстве объединения огромной территории в единую и прочную систему государства. Владимир Святославич был по природе «строителем государства» и, как убежденный государственник, вовсе не намерен был мириться с политической анархией уделов и их культурным и экономическим эгоизмом.

Но сам Владимир Святославич – такова уж ирония истории! – в борьбе не только за власть, но и за жизнь был поставлен в такую безвыходную ситуацию, когда должен был использовать именно агрессию языческих окраин против Киева. В ситуации 970-х годов он изначально был вынужден лишь подчиняться неумолимо и с ускорением развивающемуся ходу событий, т. е. действовать рефлексивно. Лишь с течением времени, взрослея, мужая, набираясь опыта, из роли пассивной он переходил к роли осмысленной и активной. Однако победой и властью он был обязан именно окраинам и их лидеру – Новгороду, где все предыдущие десять лет числился князем, отчего и новгородцы считали его своим. В Киеве в первое время власть князя Владимира слишком сильно зависела от новгородцев и окраинных уделов, т. е. от язычников. Ситуация сложилась двусмысленная и по этой причине непрочная и временная. Реформа язычества с целью его «унификации» в контексте этого – лишь первый шаг в преодолении рыхлости Руси. И поскольку сам Владимир Святославич не инициировал никаких религиозных погромов ни христиан, ни мусульман, можно сделать вывод, что он рассматривал свою реформу как временную, что религиозный вопрос «универсализацией язычества» он отнюдь не решал, а лишь отложил до того времени, когда почувствует себя в достаточной для решения этой проблемы политической силе.

В-третьих, вопрос религиозный есть вопрос исторического выбора, т. е. определения судьбы. В данном случае – судьбы всей Руси. Ведь Русь не существует в безвоздушном, абстрактном пространстве, и религиозный выбор – это определение долгосрочных политических, экономических и культурных отношений с соседями, определение понятий «друг», «союзник», «враг» в дальнейшей истории. Могла ли Русь оставаться языческой? Отчего же нет, конечно, могла! Это был бы один из возможных «ответов» на глобальный «исторический вызов», который стоял перед восточными славянами в X столетии. Каковы перспективы именно такого «ответа»? Тут два варианта. Первый – если «языческий универсализм» приживется. Второй – если нет.

Если «языческий универсализм», искусственно насажденный Владимиром Святославичем, приживется, то Русь на какое-то время сохранит свое единство, но перейдет неизбежно к политическому изоляционизму, оказавшись в одиночестве между христианским и исламским миром. Этот отказ от развития экономических связей с Византией и Европой, это нарастание порубежных конфликтов, это невозможность долгосрочных и прочных союзнических отношений с соседями и, в конечном счете – тотальная деградация. В сущности, это путь, который был еще в живой памяти современников Владимира Святославича – печальный опыт Хазарского каганата, претендовавшего на евразийское лидерство и отчаянно за него сражавшегося и с христианской Византией, и с исламским Арабским халифатом и порожденными им султанатами, и с языческой Русью. Такого постоянного напряжения выдержать невозможно – государство впадет в состояние кризиса и вновь возникнет (хотя и слишком исторически поздно) вопрос «о выборе веры», который будет решаться в самой экспрессивной и смертельно опасной для государства форме – войной между сторонниками противоположных позиций. Такая война доведет страну, какой бы она ни была мощной в недавнем прошлом, к полному разрушению, сделает ее легкой добычей для внешней агрессии и последующей экспансии.

Если «языческий универсализм» не приживется, то конец будет еще быстрее. Формы освобождения от него будут носить в окраинных уделах характер восстаний, которые великому князю пришлось бы подавлять со все более нарастающей жестокостью, а она, в свою очередь, провоцировала бы все более упорное сопротивление. Наконец, вся языческая Русь стихийно объединилась бы против Киева, который бы рано или поздно рухнул бы под этим дружным и неослабевающим натиском. После этого уделы начали бы борьбу за лидерство, и вся Русь погрузилась бы в нескончаемый кровавый хаос «борьбы всех против всех». Надеяться в этом случае на то, что когда-либо, пусть даже в далекой перспективе, восточнославянские земли будут все же объединены, не приходится. Во-первых, у них не будет того идейно-религиозного и культурного единства, которое сохранится после того, как опустится занавес за отошедшей в прошлое в середине XII века Киевской Русью. Во-вторых, слишком велики будут нанесенные друг другу обиды, слишком болезненной будет память о многих десятилетиях кровавого и разрушительного хаоса. И, в-третьих, окончательно автономизировавшиеся исторические субъекты будут искать, в зависимости от своей географии и текущей коньюктуры, хоть каких-нибудь «друзей-союзников» на стороне и, следовательно, будут пытаться интегрироваться в разных направлениях. Надо полагать, что западные окраины попадут под прочное влияние Полыни и, в конечном счете, примут католицизм. К тому же однажды, исходя из своих контактов с Северной Европой, придет и Новгород, который, следуя коньюктурным изменениям XV–XVI веков, сменит католицизм на лютеранство. В это же время восточные окраины, и прежде всего Северо-Восточная Русь, склонятся к исламу. Южная Русь, оказавшись ситуационно в прочной зависимости от увядающей Византии, останется в пространстве православия, но дальнейшие ее перспективы видятся весьма тревожными, поскольку она неизбежно станет ареной агрессии ожесточенного противостояния в этом регионе ислама и католицизма.

Таковы перспективы. Вряд ли Владимир Святославич с такой ясностью понимал будущее Руси в контексте сохранения «обновленного» язычества. Опасался ли он сопротивления ему? Вряд ли, хотя конфликты уже и были, но не без успеха гасились силой. На это можно было надеяться и в дальнейшем. Карательными мерами