олицетворяющим советского конформиста. Смолянинов, в романе любовник жены Реброва, заявляет, что Ребров – человек без почвы. (Здесь, несомненно, присутствует еще и отсылка к обвинениям в адрес безродных – беспочвенных – космополитов, а сама тема послевоенной борьбы с космополитами занимает важное место в творчестве Трифонова, и не только в «Доме на набережной».) Ребров страстно парирует Смолянинову:

«Какая почва? О чем речь? Черноземы? Подзолы? Фекалии? Моя почва – это опыт истории, все то, чем Россия перестрадала!» И зачем-то стал говорить о том, что одна его бабушка из ссыльных полячек, что прадед крепостной, а дед был замешан в студенческих беспорядках, сослан в Сибирь, что другая его бабушка преподавала музыку в Петербурге, отец этой бабушки был из кантонистов, а его, Гришин, отец участвовал в первой мировой и в гражданской войнах… и все это вместе… и есть почва, есть опыт истории, и есть – Россия…» [Трифонов 1978: 167].

Каждая деталь в этой цепочке поколений насыщена смыслом, но особенно показательно и смело упоминание кантонистов – еврейских детей, призывавшихся в первой половине XIX века на 25 лет в царскую армию и систематически принуждавшихся к крещению. Кантонизм – один из самых страшных эпизодов в истории русских евреев. Многие среди советских читателей – евреев должны были узнать и оценить эту недвусмысленную еврейскую отсылку. Нет сомнения в том, что Шраер-Петров и его герой доктор Левитин разгадали ее. Кантонисты – показательный элемент «чтения между строк», показывающий, что для Трифонова евреи – во всем диапазоне их исторического опыта, от преследований до аккультурации – это неотъемлемая часть русского исторического опыта и его собственных корней. Как и еще один герой Трифонова, Сергей Троицкий в «Другой жизни», писатель «ищет нити, соединявшие прошлое с еще более далеким прошлым и будущим» [Трифонов 1978: 296].

Как я упомянул выше, карьера Трифонова началась с повести «Студенты», опубликованной в 1950 году и удостоившейся Сталинской премии. Рассказывая об ущербном профессоре-космополите, справедливо (в оценочной шкале повести) осужденном студентом, эта книга идеально соответствовала духу своего времени, отмеченного нападками Сталина на советских евреев. Показательно, что, когда Илью Эренбурга спросили, что он думает о «Студентах», он ответил, что Трифонов, безусловно, талантливый писатель, который, как надеялся Эренбург, будет когда-нибудь сожалеть о написании этой вещи [Шитов 1997: 233]. Именно так и произойдет: зрелый Трифонов не только постарается откреститься от своей первой книги, но и, по сути дела, перепишет ее в своем наиболее известном произведении, «Доме на набережной», опубликованном в 1976 году. Действие «Дома на набережной» происходит во время кампании по борьбе с космополитами и описывает похожий конфликт между студентом Вадимом Глебовым и его профессором Ганчуком, но уже в совершенно другом ракурсе.

Еврейская тема в «Доме на набережной» не проговорена, но является одной из главных, читающейся между строк. Профессор Николай Ганчук – нееврей, который выступает в защиту своего коллеги Бориса Аструга, обвиненного в числе многих других в «безродности». Внимательному читателю, ищущему «эзотерические» смыслы, понятно, кто такой Аструг и на что намекают его обвинители. Трифонов также осуществляет замену: в результате занятой им позиции Ганчук как бы превращается в еврея со всеми вытекающими отсюда символическими и практическими последствиями. Вынуждаемый дать отчет о том, что он видел в квартире у Ганчука, Глебов припоминает статуэтки философов, стоящие наверху книжного шкафа, среди которых и Спиноза. «Ну, Борух Спиноза!.. Но Спиноза не истинный материалист», – заявляет Ширейко, возглавляющий кампанию против Ганчука [Трифонов 2000: 115].

Он неспроста называет идеологически «нечистого» материалиста Спинозу его еврейским именем, а не общепринятым в философской традиции именем Бенедикт, дабы вывести на чистую воду не только еврейство Спинозы, но символически и самого Ганчука. Предательство Глебовым Ганчука, его ментора-учителя и отца его возлюбленной, основано на страхе – «неуловимейш[ей] и сам [ой] тайн [ой] для человеческого самосознания пружин[е]» [Трифонов 2000: 138]. Для Трифонова этот страх охватывает все советское существование со времен Сталина и далее. Он приобретает для писателя и глубоко личностные оттенки, непременно касающиеся положения евреев в советском контексте[196]. Как преодолеть этот страх – главный вопрос, который будет преследовать Трифонова вплоть до его преждевременной смерти в 1981 году[197].

* * *

Этот биографический, исторический и психологический фон подспудно переносится Шраером-Петровым и на Грифанова. То, что Трифонов-Грифанов передает через подтекст и завуалированные аллюзии, Шраер-Петров высказывает прямо и недвусмысленно. Страх – это как раз то, что доктор Левитин мечтает похоронить и оставить в прошлом: страх перед судьбой, олицетворяемой фантасмагорической старухой Совой, которая преследует его и других евреев-отказников; страх перед КГБ и советскими властями, разрушающими его семью и препятствующими их эмиграции; страх перед Вовчиком, русско-еврейским гибридом и гением-извращенцем, воплощающим собою всю мерзость и беспринципность советской жизни и ответственным за смерть Нэлли – поздней любви Левитина.

Доктор Левитин, остающийся наедине с самим собой на пороге смерти в конце трилогии, оказывается очищен от страхов и сожалений, становясь воистину эпохальным советским еврейским героем:

Ему ни в чем не надо оправдываться и нечего объяснять. Своей жизнью он с лихвой заплатил за ошибки и слабости советского еврея-интеллигента, родившегося, выросшего и выучившегося на врача в экспериментальной тоталитарно-социалистической системе, которая нынче, судя по всему, начала проваливаться в черную дыру вечности [Шраер-Петров 2010: 342].

Слова «ему ни в чем не надо оправдываться и нечего объяснять» выражают позицию и самого Шраера-Петрова, автора трилогии об отказниках. В беседе с сыном Максимом Д. Шраером летом 2019 года Шраер-Петров сказал, что ключ к его внутренней свободе был «в том, что ты абсолютно с собой честен. И вот, если ты не оглядываешься ни на кого – а я ни на кого уже не оглядывался в отказе… Я писал, только оглядываясь на себя. <…> Да, мне все равно было» [Shrayer 2020][198].

Русско-еврейский синтез – центральная тема в творчестве Давида Шраера-Петрова; в своей трилогии он выражает ее художественным методом, который наводит на мысль о диалоге с Трифоновым. Во второй части трилогии доктор Левитин встречается с Юрием, молодым русским парнем, воевавшим в Афганистане вместе с Анатолием, единственным сыном Левитина, и ставшим свидетелем его гибели. Левитин пытается разъяснить самому себе, что роднило этих двух юношей, и приходит к выводу о том, что это были их родословные. Шраер-Петров пишет:

Русский потомственный интеллигент, из дворян, народоволец, декабрист, новиковец по внутренней убежденности, переданной с варяжской вольной кровью, буйствующей в застенках абсолютизма. И еврейский мальчик, глотнувший воздух свободы и любви и заточенный в колодки тоталитарного