собой окончательный крах этих компромиссов, приводящий к эмиграции как единственно возможному варианту.

Сопоставление Грифанова и Аксенова прозорливо, учитывая, что к одной из главных размолвок между Трифоновым и Аксеновым привел отказ Трифонова от участия в альманахе «Метрополь», куда его пригласил Аксенов [Катаева 2015: 164–174][194]. «Метрополь», собравший многих наиболее интересных писателей того времени, как диссидентских, так и официальных, вышел в самиздате в 1978 году и через год в Соединенных Штатах. Важно, что, в то время как отказник Габерман хочет полностью отделиться от России и от всего связанного с нею, отказник доктор Левитин, говорящий в этом случае за автора, неспособен пойти на это. Даже в мечтах об эмиграции он сохраняет привязанность к Грифанову и русской литературе. Впоследствии он объясняет Нэлли:

Мы, евреи, – древесные грибы. Нас можно перевить на другое дерево – приживить в Израиле, Америке, в Австралии, наконец. Но совсем отломить и бросить наземь нельзя. Мы погибнем без древесины, питающей нас. И конечно же, эта почва, этот русский ствол, который нас вспоил и позволил развиться… [Шраер-Петров 2014: 503].

* * *

Шраер-Петров вступает в диалог с Трифоновым и его произведениями на нескольких уровнях. Важность образа Москвы в первых двух частях трилогии приближает прозу Шраера-Петрова к традиции послевоенной городской прозы, олицетворяемой Трифоновым. Шраер-Петров превращает и Москву, и Ленинград в еврейское пространство, фокусируя внимание на Московской хоральной синагоге – месте встреч отказников – и описывая впечатления от мавританской архитектуры ленинградской синагоги на молодого доктора Левитина. Переходы наррации от авторской линии к линии Левитина и обратно роднят повествовательные приемы Шраера-Петрова с приемами Трифонова в московских повестях и романах, в особенности в «Доме на набережной» и опубликованном посмертно «Времени и месте». Именно укорененность в истории и памяти объединяет двух писателей. Оба ищут – воспользуемся образом Трифонова из «Времени и места» – «некий глагол, которому названия нет», означающий, что «вспоминать и жить – это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без другого» [Трифонов 2000: 334]. Не менее важно и то, что Шраер-Петров проводит параллель между влиянием Трифонова и настроениями советских евреев. Своей еврейской эксплицитностью и недвусмысленностью текст Шраера-Петрова бросает вызов попыткам Трифонова прокомментировать положение и историю евреев через спорадические подсказки и аллегорические замены. Несмотря на большие различия в художественных методах, оба писателя создают героев, стремящихся преодолеть состояние жертвы, позор и страх. (О последнем см. эссе Романа Кацмана в этом сборнике.)

Трифоновский еврейский «фактор» состоит из трех тесно переплетенных частей: биографической, исторической и психологической. В круг его близких друзей входили такие значительные советские еврейские фигуры, как поэт Борис Слуцкий, прозаик и драматург Фридрих Горенштейн и переводчик с немецкого (и обличитель нацистских преступников) Лев Гинзбург; не приходится сомневаться в том, что еврейская тема часто возникала в их разговорах и занимала Трифонова. Хотя он, безусловно, считал себя русским писателем, «зов еврейской крови» был ему далеко не безразличен. Примером тому служат постоянные упоминания о еврейских делах и проблемах в его дневниках[195]. Его еврейское самосознание было, однако, более глубоким благодаря знаниям о дореволюционной и ранней советской модернистской еврейской культуре, к которой принадлежал его тесть, русско-еврейский художник Амшей Нюренберг, друживший в юности с такими еврейскими мастерами, как Марк Шагал и Хаим Сутин, и сам часто обращавшийся к еврейским темам в своих работах. Отношения между Трифоновым и Нюренбергом были непростыми. Нюренберг послужил прототипом, иногда нелицеприятным, для нескольких персонажей Трифонова, что наиболее четко видно в рассказе «Посещение Марка Шагала», описывающем встречу писателя с великим художником [Трифонов 1984: 619–628]. Посещение Шагала Грифановым, упоминающееся в романе Шраера-Петрова, как раз и подразумевает связь между Трифоновым и Шагалом. Не случайно, вероятно, и то, что имя Нэлли и профессия ее матери отсылают к Нинели Нюренберг, дочери Амшея и первой жене Трифонова, оперной певице, выступавшей под именем Нинель Нелина.

Сын русского отца казацкого происхождения и матери-еврейки, Трифонов (как и Аксенов) был поглощен распутыванием наследия своих родителей и через них узла русско-еврейских противоречий. Его отец, Валентин Трифонов, герой Гражданской войны, видный советский деятель и военный судья, был арестован в 1937 году по обвинению в троцкизме и расстрелян в 1938-м. Мать Трифонова, Евгения Лурье, происходила из семьи убежденных большевиков и также была арестована в 1937-м; она выжила в лагерях и вернулась в 1945 году. Трифонова растила его бабушка по материнской линии, Татьяна Словатинская, оставшаяся фанатично верной делу революции даже перед лицом сталинских преступлений.

Вопрос о еврейском вкладе в революцию и создание СССР не прошел мимо Трифонова. Биографическое и историческое начала переплетаются в отображении им этого вопроса в своих произведениях. В биографии своего отца «Отблеск костра», напечатанной в 1965 году, он представляет фигуру Арона Сольца, видного большевика – «совести Партии», доверенного друга и защитника его отца и впоследствии известного советского юриста. Трифонов создает глубоко позитивный портрет Сольца, причем поражает то, что его еврейство Трифонов подчеркивает как причину, по которой Сольц примкнул к большевикам. В стремлении Трифонова не порывать с революционным проектом, извращенным Сталиным, еврейство приобретает искупительный оттенок. Трифонову хотелось верить – по крайней мере, в этот период его жизни, – что Сталин и его злодеяния не стали бы реальностью, если бы люди, подобные Арону Сольцу, одержали внутри партии победу. Эта идея также сближает Трифонова с воззрениями на революцию Шаламова и в который раз напоминает о Шамове Шраера-Петрова.

В его поздних книгах – романе «Старик» и неоконченном «Исчезновении» (в котором фигурирует персонаж, восходящий к Сольцу) – трифоновское видение революции и Гражданской войны становится более трагическим и неоднозначным, а вместе с ним усложняется и его оценка участия евреев в этих событиях. «Старик», опубликованный в 1978 году, содержит аллюзии к Исааку Бабелю и создает свою собственную трактовку темы комиссаров-евреев. Некоторые читатели обвиняли Трифонова в подыгрывании антисемитским стереотипам, хотя его подход был подчеркнуто тонким и наполненным недосказанностью. Он воспринимал еврейский компонент и как неизгладимую часть своей личной памяти, и как часть коллективной исторической памяти. Он стремился к сохранению этой памяти и осознанию ее значимости перед лицом советского нивелирования всего еврейского, с одной стороны, и русского националистического осуждения еврейского засилья – с другой.

Вместе с тем трифоновское понимание русско-еврейского исторического синтеза переходит границу дебатов о советских истоках и сталинизме. В «Долгом прощании», написанном в 1971 году и входящем в цикл так называемых московских повестей, главный герой Гриша Ребров, неудавшийся драматург, неспособный найти себе места в послевоенной советской атмосфере и напоминающий по взглядам самого Трифонова, полемизирует с драматургом Николаем Смоляниновым,