второй части трилогии, «Будь ты проклят! Не умирай…» – в образе писателя Грифанова (он упоминается несколько раз и в третьей части трилогии), друга доктора Левитина. Грифанов водит последнего пообедать в знаменитый ресторан в Центральном доме литераторов, где сам Шраер-Петров встречался с Трифоновым[193], и пытается помочь ему и главной героине, Нэлли Шамовой, которая станет впоследствии второй женой Левитина. Статус и суждения Грифанова напоминают положение и взгляды Трифонова. Например, как и сам Трифонов, он увлекается Генрихом Бёллем (Бёлль, которого Трифонов знал лично, был одним из его любимых писателей); кроме того, как и его прототип Трифонов, Грифанов посещал США и встречался во Франции с Марком Шагалом [Шраер-Петров 2014:402]. И визит в Америку, и посещение Шагала описаны в последнем сборнике рассказов Трифонова «Опрокинутый дом».

Внутрироманная связь писателя Грифанова с Нэлли Шамовой представляется более сложной и проливает свет на металитера-турную игру Шраера-Петрова, из которой вытекает структура его roman a clef. В трилогии Нэлли – дочь писателя Варлама Денисовича Шамова, пережившего ГУЛАГ и очевидно отсылающего как к Варламу Шаламову, так и к рассказу А. И. Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича». Мать Нэлли, Лия Шамир, была актрисой в Московском государственном еврейском театре (ГОСЕТ) Соломона Михоэлса. Таким образом, как и Трифонов, чей отец был русским, а мать еврейкой (далее я вернусь к этой теме), Нэлли – русско-еврейский гибрид. Трифонов отчетливо ощущал в себе эти две половинки и, вероятно, пытался понять дилемму невозможного выбора сквозь призму стихотворения «Полукровки» своего близкого друга, еврея Бориса Слуцкого [Гринберг 2021]. У Слуцкого дефисность, сдвоенность русско-еврейских кровей представлена именно как экзистенциально и онтологически трагический знак:

Вот вы и дрожите. Словно листики.

В мире обоюдных нареканий,

Полукровки – тоненькие мостики

Через море – меж материками.

Что ж вам делать в этом мире гнева?

Как вам быть в жестокой перекройке?

Взвешенные меж земли и неба,

Смешанные крови. Полукровки

[Слуцкий 1991: 166].

Аура Слуцкого важна еще и потому, что, в отличие от самого Трифонова, Грифанов – ветеран Великой Отечественной войны, самый молодой среди писателей той когорты, в которой главенствовал Слуцкий.

Шраер-Петров недаром представляет Грифанова покровителем и защитником Шамова после возвращения того из лагерей. Хотя в жизни Трифонов и Шаламов никогда, судя по всему, не встречались, каждый из них был по-своему поглощен изображением травмы сталинского прошлого в литературе, которая станет доступна широкому советскому читателю. В этом смысле показателен эпизод, описанный критиком Бенедиктом Сарновым, вспоминавшим, как Слуцкий читал ему и Трифонову свое стихотворение «Лопаты», в котором описывается утро заключенных в колымском лагере:

На рассвете с утра пораньше

По сигналу пустеют нары.

Потолкавшись возле параши,

На работу идут коммунары.

Основатели этой державы,

Революции слава и совесть —

На работу!

С лопатою ржавой.

Ничего! Им лопата не новость,

Землекопами некогда были.

А потом – комиссарами стали.

А потом их сюда посадили

И лопаты корявые дали.

Преобразовавшие землю,

Снова

Тычут

Лопатой

В планету

И довольны, что вылезла зелень,

Знаменуя полярное лето

[Слуцкий 1988: 58].

После того как Слуцкий остановился, «вдруг большой, грузный Юра как-то странно всхлипнул, встал и вышел из комнаты. <…> Слышно было, как где-то (в кухне? в ванной?) льется вода. Потом Юра вернулся. Сел на свое место. Глаза у него были красные» [Горелик 2005: 246]. Можно с большой степенью уверенности предположить, что и на «Колымские рассказы» Шаламова Трифонов отреагировал бы столь же эмоционально и органично.

Как и в случае аллитерационного созвучия фамилий Шаламов / Шамов, фамилии Трифонов и Грифанов также созвучны, но что еще скрывается под именем Грифанова? Возможно, это грифон, мифологический зверь с телом льва и головой орла, что, опять-таки, символизирует русско-еврейскую гибридность. Возможно, его имя – это ссылка на грифа, превращающая Трифонова-Грифанова в пожирателя книг умерших авторов и культур: царской, сталинской и периода Гражданской войны. Наконец, Грифанов заставляет вспомнить грифель и «Грифельную оду» Мандельштама, в которой поэт нарекает себя «двурушником»:

Кто я? Не каменщик прямой,

Не кровельщик, не корабельщик, —

Двурушник я, с двойной душой,

Я ночи друг, я дня застрельщик

[Мандельштам 1990: 150].

Образ «двурушника… с двойной душой», возможно, намекает на конфликт между русским и еврейским в жизни Трифонова (да и самого Мандельштама). Является оно и отражением весьма осторожной позиции Трифонова по отношению к советской цензуре и властям, а также к той цене, которую он, «ночи друг» и «дня застрельщик», должен платить за эту осторожность, скрывая или тщательно кодируя свои наиболее сокровенные мысли. Случайно ли, что в романе Шраера-Петрова об отказниках Мандельштам упоминается именно как «русско-еврейский гений» [Шраер-Петров 2014: 168].

Сходство между Грифановым и Трифоновым отмечено и в разговоре между доктором Левитиным и отказником Мишей Габерманом, в ходе которого Габерман проводит параллель между Грифановым и Василием Аксеновым «как совершенно несхожими] между собой писателями]» [Шраер-Петров 2014: 366]. Габерман объясняет Левитину:

Мы поклонялись им. Это были наши любимцы. Они выражали взгляды русской интеллигенции, скажем, разных ее слоев. А теперь кого мы читаем с вами – Зингера, Жаботинского, Бялика, Давида Маркиша, Маламуда, Леона Юриса, Натана Альтермана, Игала Алона и многих других, опубликованных в «Библиотеке алии» [Шраер-Петров 2014: 367].

Шраер-Петров таким образом описывает перемены в том, что я определяю как «книжную полку советского еврея» [Grinberg 2019], источник еврейского наследия советских евреев. Изданные в Израиле русскоязычные книги, которые упоминает Габерман, включающие в себя переводы с идиша, иврита и английского, произведения современных русскоязычных писателей-эмигрантов и более ранних русско-еврейских авторов, таких как Жаботинский, тайно провозились в Советский Союз и дополняли, во всяком случае в больших советских городах, знания по этой теме, которые черпались из самиздата и официально публиковавшейся в СССР литературы. Вкупе с изменениями во вкусах читателей произошли и фундаментальные изменения в самосознании советских евреев, питавшихся «ограниченны [ми] знани[ями] и коллективно обнаруженными] источник[ами]» [Smola 2018: 5].

Почему, как утверждает Габерман, Трифанов и Аксенов настолько различны? Если Трифанов (и его прототип Трифонов) представляет модель «чтения между строк» и продолжающихся компромиссов писателей с властями, то путь Аксенова (и самого Шраера-Петрова, который хорошо знал Аксенова со времен их учебы в Медицинском институте им. Павлова в Ленинграде) символизирует