– Т-того! Твою мать и есть…

Угадав, кто тут главный, к ним подошла женщина постарше других – лет тридцати с лишним. Остановившись перед Хельги, она медленно подтянула подол своей далматики из тонкой шерсти до самого пояса и выставила вперед голую ногу – уже не такую упругую, как у юных дев, но белую и соблазнительно полную. Изумленный Хельги против воли не мог отвести глаз от этой ноги, а женщина усмехалась, забавляясь растерянностью скифского вождя.

– Мы, жительницы монастыря Марии Магдалины, просим тебя о милости, добрый господин! – переводил обалдевший Халльвард, а женщина тем временем задорно подмигивала Хельги. – Мы молим тебя сохранить нам жизнь, а за это обещаем тебе и всем твоим людям такие услады, о каких вы у себя в Скифии наверняка и не слыхали.

– Услады? – повторил Хельги. – Ты про что?

– Да ты понимаешь, про что я! – усмехнулась женщина. – Я-то сразу вижу опытного мужчину, который знает, как доставить удовольствие и себе, и женщине. Это сейчас я – игуменья мать Агафоника, а каких-то десять лет назад меня звали Агнула, я была самой известной флейтисткой на Месе и получала за игру целую золотую номисму… Флейты у меня тут нет… Но это не беда! – Она окинула Хельги взглядом и выразительно остановила его на определенном месте. – Ты не пожалеешь, если оставишь нас в живых. Каждая из нас когда-то зарабатывала на жизнь, ублажая таких удальцов, как вы, потому-то мы и попали в этот монастырь. Здесь найдется сотня девчонок, еще молодых и свежих, как утренние розы, а уж опытных, как сама Феодора августа! Иные здесь уже давно, но клянусь головой Святой Девы – настоящий мастер свое искусство не пропьет!

И она подмигнула.

Хельги помотал головой. В целом он понял, о чем ему толкуют, но услышанное не укладывалось в уме. Еще и потому, что эти соблазнительные речи для него произносил грубый голос заикающегося от изумления Халльварда.

Вместо битвы вышло совсем иное действо. Дружина Хельги закончила первый день под стенами Царьграда совсем не так, как ожидала, но все признавали: это превзошло все ожидания. В монастыре, основанном триста лет назад василиссой Феодорой, сейчас содержалось более трехсот бывших потаскух. Время от времени эпарх и доместик городской стражи устраивали на них облаву, и тогда в монастырь Раскаяния привозили десятки девок: из числа рыночных, уличных, портовых, даже кладбищенских. У каждой имелись свои угодья, где они ловили охотников до продажных ласк. Иной раз Вигла закрывала какой-нибудь притон, чей хозяин не сумел поладить со стражей. По большей части сюда попадали потаскухи из самых дешевых, даже рабыни либо вольноотпущенницы. Но встречались и дорогостоящие обольстительницы, обученные разным искусствам для услаждения всех чувств – пению, музыке, танцам.

Не все обитательницы монастыря были молоды и хороши собой: иные из них прожили здесь уже дольше, чем когда-то на воле. Хитрая настоятельница, Агафоника, сперва вывела встречать «гостей» самых молодых и бойких, а старух до времени попрятала. Вечером русы сели ужинать в бывшей трапезной монастыря – и в мастерских, выкинув ткацкие станы, поскольку даже во дворце две тысячи человек разместились с трудом.

– Мы будем развлекать вас пением и танцем, пока вы едите, – сказала Агафоника.

Сотни молодых мужчин, возбужденных легкими успехами и самим присутствием доступных женщин, глядели на них горящими глазами, забыв даже о еде. Одни красотки пели, а другие плясали, изгибаясь, будто змеи. Возбужденный гул зрителей почти заглушал пение. Потом танцовщицы сбросили будто бы мешавшие им платья, и гул перешел в рев. На Купалие ничего подобного не водилось: глядя, как голые девки дергают животом, отроки пришли в такое неистовство, что танцовщиц мигом растащили по углам, и на их место пришли новые.

– Для тебя, кирие, я приберегла парочку самых лучших, – говорила Хельги Агафоника, взявшаяся сама прислуживать ему за столом. – Таких, что любой патрикий за них заплатил бы сотню номисм. Акилине всего семнадцать, она у нас только с осени, а до того работала на Месе, возле книжных лавок, и постоянно слушала беседы ученых людей. Даже во времена Солона не много находилось девушек, умеющих так поддержать учтивую беседу. А Танасия была цветочницей, во всем Городе никто лучше ее не умел сплетать цветочные гирлянды. К ней присылают даже из других монастырей, когда приходит время украшать алтари на праздник. Она сама – будто влажный утренний гиацинт, ты увидишь… Их ценят даже молодые василевсы, и любая из них могла бы стать василиссой, если бы только наши августы были неженаты… Феодора, упокой Господь ее душу, сама в молодости была шлюхой, да такой, что слава о ней шла от Константинополя до Александрии. Ну а как женила на себе василевса, то заделалась такой добродетельной, что куда против нее самой… – настоятельница возвела очи, – луне на небе! Здесь в ее время был царский дворец, а она велела собрать всех девушек в Городе и перевезти сюда. Говорят, что тогда их нашлось полтыщи и что иные предпочли прыгнуть в море и утонуть, чем вести жизнь добродетельную…[42]

У матери Агафоники слегка заплетался язык: за десять лет монастырской жизни она отвыкла от вина, от мужчин, от изобильной еды.

– И что – вы здесь все до одной… из этих? – недоверчиво спрашивал Хельги.

В Хейдабьюре тоже имелись женщины, в летнюю пору наплыва торговцев предлагавшие себя за серебро, и он знал, что это такое. Но что их бывает столько сразу… И таких… Поистине в Царьграде собраны все сокровища мира в немыслимом количестве!

– Да, все мы когда-то попали в силки виглы, – отвечала Агафоника. – Даже игуменьи здесь из своих же… Вот как я… А до меня была мать Филомена – она в юности не слонялась по улицам в дождь и холод, а жила в мраморном дворце и выбирала себе содержателей из магистров да патрициев! Они из кожи вон лезли, лишь бы уговорить ее на свидание, приносили ей золотые браслеты и ожерелья с вот такими измарагдами! Такие серьги с жемчугом, что василисса обмочилась бы от зависти! Она работала почти до пятидесяти лет и ни одной ночи не проводила без мужчины, если только сама не хотела. А потом по доброй воле поступила сюда и принесла такой вклад, что все ахнули! Правда, умерла лет через пять. От скуки, я думаю.

– Значит, не всех сюда притаскивают силой?

– Так и в ремесло наше не все попадают по доброй воле. Кого-то продают в притон, кто-то от голода идет на кладбище – меж могил землю спиной греть. Такие, бывает, сами сюда просятся. Тут все-таки кормят… Правда, устав у нас строгий – ведь нам положено каяться, для того нас и загоняют сюда. Иным легче угождать Иисусу, а иным подавай возлюбленных попроще… Не у каждой же хватит терпения дождаться сокровищ на небе, хочется же и на земле хорошо пожить, да, кирие? Носить красивые платья, есть вкусную еду, спать сколько захочется, а не вставать на молитву по пять раз за ночь… Словом, жить в свое удовольствие. Вот, ты меня понимаешь, я вижу! Но мы все очень почитаем Господа, ты не сомневайся!

Из подопечных Агафоники уже мало кто оставался на ногах. Девушки – иные и впрямь молодые, а иные лишь по названию, – сидели на коленях у викингов и русов, лежали на полу и находились в иных разнообразных позах, о которых – тут настоятельница сказала правду – русы и не слыхали. Молодых девок живо разобрали бояре и старшие оружники, но ради утешения отроков появились женщины постарше. Успели даже подвести глаза углем и украсить волосы и грубое монастырское платье цветами из сада. Но отроки, приведенные в исступление неразбавленным вином и зрелищем бесстыжих плясок, уже не замечали их морщин, нехватки зубов и седины в волосах под розами. Обширный дворец, изнутри отделанный серым мрамором, с потускневшими фресками на стенах и истертыми мозаичными полами, превратился в подобие огромного роскошного притона. Отовсюду доносились страстные стоны.