В монастыре Раскаяния дружина Хельги застряла дней на десять. Отсюда каждый день расходились по Суду и по предместьям, сюда возвращались с добычей. Привозили скот, вино, разные припасы, и каждую ночь шумел пир. Те из монашек, кого приволокли сюда силой после облавы и кому торговать любовью казалось проще, чем работать, охотно вернулись к прежней жизни: мужчины, подарки, вино, веселье. Русы и викинги дарили новым подругам украшения и платья. Те со смехом сбрасывали монашеские одежды и одевались в тонкий шелк, унизывали руки браслетами до локтя, морщась, силились вставить серьги в заросшие дырочки мочек. Русы не понимали их речей, не разбирали песен, но хорошо понимали язык гибкого женского тела.

Особенный успех имели сестры Лидия и Хариклия – до монастыря они были обучены искусству мимов и теперь устраивали целые представления без слов: одна изображала знаками, будто гневается, а вторая ее унимает, или влюбленный юноша изъясняется перед красоткой, или кабатчик зазывает посетителей, или торговка пытается всучить хозяйке негодную рыбу. Русы покатывались со смеху, глядя на их искусные ужимки. Потом начинались пляски. Но если люди бывалые уже видали подобное в городах Греческого царства, то славянские парни не могли опомниться, видя, как черноокая красотка, одетая в украшения и немножко шелка, вертится перед ними, подмигивает и манит, будто русалка… Иные и про добычу забывали, переходя от одной обольстительницы к другой, пока хватало сил.

Но вот однажды Хельги, проснувшись за полдень меж двух обнаженных дев, понял: хватит. Бывший царский китон – а ныне покои матери-настоятельницы – был похож… на палаты Валгаллы после пира, перешедшего, как там водится, в битву. Везде тела, мужские и женские, разбросанные одежды, опрокинутые кубки, лужи разлитого вина… А по углам – и кой-чего похуже. Непривычные к вину головы трещали, желудки возмущались. Сотские с трудом находили десятских, кому идти в дозор, десятские едва могли найти своих людей среди этого разгрома и заставить встать. Да и тогда ратники больше опирались на свои копья, чем держали их. Искать добычи почти никто уже не хотел; вчера ушли на поиски лишь человек двести, остальные весь день пировали. Куда идти и зачем, если кругом и так полно вина, мяса и веселых женщин? «М-меня уже убили, и я в Валгалле, – бормотал вчера Ранульв, стоя при этом на четвереньках. – К-куда идти, какая добыча? Пока не вырвется Волк, нам никуда уже не надо…»

Продрав глаза, Хельги вышел во двор умыться. У монастыря имелась своя цистерна, и во дворе даже действовала крина[43]. Большая часть двора была завалена ломаными ткацкими станами, выкинутыми из мастерских, повозками с добычей подешевле. У крины умывался мрачный похмельный Рамби. Еще кто-то спал сидя, привалившись спиной к мраморному бортику.

– Двое покойников у нас, – сообщил Рамби, увидев Хельги.

– Чего? – Хельги обернулся, вытирая мокрое лицо сорочкой.

От усталости и с перепоя вид у него и так был не слишком свежий, а красное родимое пятно, занимавшее левую сторону его лица, шеи и горла до ключиц, придавало ему совсем потусторонний облик. Обычно женщины, впервые его увидев, пугались, и только бывшие царьградские потаскухи, повидавшие всякое, будто не замечали на его лице никакого пятна.

– Покойников? – повторил Хельги. – А точно?

Рамби кивнул.

– Прямо здесь?

Рамби еще раз кивнул.

– Не слышал вчера, за полночь в нижних покоях визгу было?

Хельги смутно вспомнил: ведь слышал, но не обратил внимания. Подумал мельком, что, если серьезное дело, придут и скажут. Но никто не пришел, и он забыл.

Йотуна мать!

– Отравлены? Зарезаны? – Хельги выпрямился, безотчетно комкая несвежую сорочку.

Слишком уж они тут расслабились, будто и впрямь в Валгаллу попали! А потаскухи и есть потаскухи – за пару медных фоллисов отравят, глазом не моргнув.

– Да какое отравлены! – с досадой буркнул Рамби. – От счастья умерли, пес его в корму! Прямо на бабах. С перепоя сердце не выдержало.

– Кто?

– У Гудмора в дружине один, и из Благожиных один. Ты их не знаешь. Да Дивьян вчера чуть в корыте этом не потонул, – хирдман с досадой пнул мраморный борт крины, – купаться полез, пьяный леший, а сам упал на дно и лежит! Затих. Видно, устал. Хорошо тут наши ребята были – подняли его, вытащили. Еле выволокли хряка – он и так тяжелый, так еще и мокрый!

– Из ладожских вчера двое с тремя из Негодиных за бабу подрались, – добавил Тови, вышедший вслед за вождем.

– И что?

– Одному голову разбили об стену. Уж больно тут стены твердые.

– Тоже труп?

– Да нет, этот отлежится. У него же в голове мозгу нет, сплошная кость до самого рта, чего ему будет.

– Нет, хватит с меня этой Валгаллы с валькириями, йотуна мать! – Хельги с досадой швырнул сорочку под ноги, на выщербленные плиты двора. – Все, снимаемся! А то эти у… удальцы или все тут на этих бешеных бабах попередохнут, или на лучину сточатся!

«И я сам тоже», – подумал он, но вслух этого не сказал.

* * *

Когда Хельги объявил, что дружина уходит в Пропонтиду за новой добычей и славой, иные огорчились, иные вздохнули с облегчением. Из монашек одни тайком возблагодарили Бога, а другие ударились в плач.

Еще день пришлось дать на приведение людей в порядок, заперев запасы вина и разогнав веселых сестер по кельям. А утром, выйдя во двор, впервые за десять дней выспавшийся Хельги обнаружил там полтора десятка женщин во главе с Агнулой, то есть матерью Агафоникой. Все были одеты просто, но по-мирскому, в платья, накидки и мафории из дружинной добычи, держали узлы с полученными подарками и еще какими-то своими пожитками.

– Мы, конунг, поедем с вами, – объявила Агнула. Она уже выучила нужное слово, запомнив, что «конунг» нравится Хельги больше, чем «кирие». – Вы – добрые и щедрые мужи, и мы будем служить вам. Мы еще можем иногда готовить пищу и стирать рубахи… Хотя не очень любим. Главное, что вы не заставите нас стоять заутрени и творить навечерия то на заре, то глухой ночью.

– А жить на хлебе и воде вредно для кожи! – вставила кудрявая Зинаис. – От этого старишься вдвое быстрее!

Лица отроков озарились надеждой.

– Но мы будем продолжать поход! – ответил женщинам Хельги. – Все лето, если боги помогут. Вам подойдет такая жизнь – день на корабле, ночевать где придется, есть что поймаем… Если ваш василевс наконец опомнится и вышлет войска – мы будем драться. Я сам не знаю, буду ли жив через месяц, и вам не обещаю.

– И это ты рассказываешь мне? – усмехнулась Агнула. – Наш василевс давным-давно выслал войска против нас – то есть Виглу, и засунул нас сюда. А мы не из тех, кому нравится жить по уставу, где расписан каждый шаг и каждый вздох. Девочки, стратиг просит предостеречь вас: его судьба переменчива, как волны морские, и он не может обещать нам долгой и богатой жизни. Что скажете?