Спал я на редкость плохо. Почему-то сознание у меня вдруг стало похоже на реку во время ледохода. Плыли мимо, словно льдины, какие-то мысли, соображения, представления, идеи, образы… Только, в отличие от обычного состояния, они были неподатливые и очень острые. Я ранился о них, как об обрезки металла на свалке.

Кроме того, все время звучали какие-то звуки, как будто я был композитором, мне полагалось придумать какую-то невероятно сложную симфонию. Это было так тяжело, что я даже не пытался больше уснуть, когда вдруг понял, что лежу с открытыми глазами и смотрю в темный потолок над собой.

Но сознание еще, вероятно, спало, потому что в нем остались все эти образы и идеи… Стоп, я вдруг все понял. Я даже понял то, чего не знал, не мог знать до сих пор. Я представил все дело в таком ракурсе, в таком ключе, что мне стали понятны более глубокие причины поступков всех фигурантов, кроме, пожалуй, себя самого. Почему-то в этом состоянии полуподвешенности и необыкновенной ясности я не знал и не понимал только себя.

Зато я знал, кто такой Комарик, и знал, что не я шел за ним, а он вел меня безжалостно и нахально по уготованной дорожке. И лишь теперь я знал, как сорваться с этого поводка. И уж вовсе определенным становилось желание расправиться с Барчуком и сжечь Прилипалу. За Веточку, за Запашную, за всех тех лопухов и дурней, которых они обманули, погубили, ограбили, а таких было, вероятно, очень много.

Вспомнил слова Гали: старческое тело. Может, устроить ему освидетельствование через медэкспертов? Только живого, конечно, так, чтобы это было не освидетельствование даже, а обследование. Но на этом его не возьмешь. Суд не сочтет никакие доводы достаточным основанием. Это должно быть лишь одним из пунктов доказательства, но отнюдь не первым. А что, если все-таки попробовать?

Я позвонил Шефу. Тот, как ни странно это звучит в четвертом часу ночи, спал. Диспетчер отказался переводить на него мой звонок, но я назвал свой код, и он как миленький позвонил Шефу на квартиру, о которой даже я ничего не знал – все мы обречены прятаться, скрываться и таиться.

Шеф, хотя голос у него был хриплый от сна, врубился в ситуацию довольно быстро. Он выслушал меня и без малейшего раздражения сказал, что я молодец, что позвонил, что я отлично сработал в этом деле, но что они не хотят ставить Комарика перед судом. Во-первых, прокуратура никогда не сочтет нашу просьбу достаточно законной. Во-вторых, это долго, а значит, те, кто управляет Комариком, успеет подготовиться и инициатива перейдет к ним. Так что до суда дело вообще может не дойти, его просто выпустят за недоказанностью, или того лучше, он перейдет в разряд случайных свидетелей, а козлом отпущения подставят кого-нибудь другого, хотя бы, например, меня.

– Хорошо, Шеф, – вынужден был согласиться я, – что же делать? Давай, я не знаю всей ситуации в целом, командуй, как мне поступить?

Конечно, я лукавил. У меня уже сложилось решение, что я примерно сделаю, но для выполнимости моего плана нужно было изображать покорность.

– Попробуй не расширять зону поиска виновных в этом деле дальше Комарика. Это очень важно.

– Понял.

Я и в самом деле понял. Нужно лишь убрать их исполнительную фигуру, вора в законе, уголовника и авторитета, а чиновники сами никогда ни на что решительное не пойдут, и все деньги, о которых и речь, обломятся по замыслу Конторы тем, кому нужно. Будет это Аркадия или другое заведение – чисто техническая деталь, а потому не интересная ни мне, ни Шефу.

Самое забавное было в том, что мне действительно было это не интересно. Еще вечером, до разговора с Аркадией я бы заинтересовался, попросил бы Шефа разузнать хоть кое-что об этом, но теперь знал, что она – одна из таких же подставок, как Комарик, только легальная, и мне стало неинтересно.

С мотивами ее поступков и решения мне, возможно, предстояло разобраться потом, но и это было не очень интересно. Все-таки я был солдат, оперативник, Терминатор, а не клерк. И разбирать предысторию собирался только в той мере, чтобы прояснить, в какую сторону стрелять, не более.

– Мне кажется, ты не все понял. – Да, чуткости у Шефа было изрядно, можно было даже как донорскую кровь переливать другим, например, мне. – Пойми, схватки под ковром – не наша специальность. Пусть этим занимаются другие.

– Основной?

– Он не будет тратить на это время. Поверь, у него сейчас полно других дел. Это я с тобой нянчусь, а у него таких, как я, несколько, и таких, как ты, под два десятка.

– Ты, кажется, выдаешь секретные сведения.

– На суде я скажу, что качал тебе дезу. Или проверял тебя, я еще не выбрал вариант защиты, – он сухо хмыкнул. Я не был уверен, что в этой шутке была хотя бы доля шутки. – Ну, в общем, так, нам не следует светиться тут ни при каких обстоятельствах. Мы сделаем свое, а потом отвалим в неизвестном направлении.

– Ладно, ладно, я понял. Если возникнет слишком громкий скандал, то сорвется вся операция в целом и инвесторы перейдут в более спокойные воды.

– Вот теперь ты – молодец.

– Но это твое разъяснение не значит, что ты даешь на дело отбой?

– Нет, для Комарика никакого отбоя быть не может.

– Но если его нужно взять, но в то же время сделать так, чтобы он не вывернулся, то это означает одно – нужно взять его по старинке – «пушка» на «пушку». И посмотреть, кто первый?

Он даже поперхнулся от моей прямоты.

– Ну, ты даешь. Хоть линия почти наверняка защищена, но не до такой же степени!

– А знаешь, мне и самому это сейчас почему-то больше нравится, чем все остальное. Все-таки я человек простой, мне кажется, что в иных делах предпочтительно, как говорят итальянские мафиози, окончательное решение.

– Ты слишком много читаешь криминальных романов.

И он положил трубку. Да, эта концовка была вполне в его духе.

Я сходил под душ, а потом улегся, хотя был совершенно уверен, что не засну. Мне нужно было обдумать проблему, как сделать так, чтобы любой уркан и впредь думал, что я из их кодлы, только одинокий. И еще, очень уж нога разболелась, а мне она скоро понадобится. В полной мере.

Так я пролежал, пока на улице не стало светать. Я лежал и со все более острым отчаянием ощущал, что ничего путного в голову не приходит. В конце концов я стал даже сомневаться, что верно угадал, кто такой Комарик. Уж очень странной и неправдоподобной выглядела правда.

Сумерки стали опускаться на снег, когда вдруг меня попросил к телефону Воеводин. Я подошел и спросил слегка шепелявя:

– Алло?

Эта шепелявость – самая лучшая маскировка голоса, которую только можно навести. Спроси потом моего собеседника, какой голос у меня, он ничего не ответит, но шепелявость вспомнит обязательно. То, что ее так же легко убрать, как и вытренировать, многим вовсе не приходит в голову.