– Подаю десерт!

От обилия впечатлений у Юли кружилась голова. Друзья были рады Яну, ей; их возили по самым живописным местам; он не расставался с камерой.

Наутро вручил Аде подарок – экскурсию в Италию. Русскоязычный гид и лучшие музеи страны – все было предусмотрено. В окна светило теплое, совсем не мартовское солнце, по деревьям шныряли поджарые угольные белки, внезапно замирая неподвижно, словно неподвластные инерции. На кустах рдели яркие розовые цветы. Вдруг один цветок взлетел вверх. Юля не выдержала: «Смотри, какая крупная бабочка!» – «Это колибри».

…Нет, Ада не поедет в Италию, да и вообще никуда. Почему?! Не может. Она значительно вздыхала, скорбно качала головой, отводила глаза. Взбешенный Ян рявкнул:

– Мать, не темни. В чем дело?

Дело было в Якове. Точнее, в его болезни. То есть не то чтобы в болезни, но что-то там проверяли… В общем, она ничего не знает, «спроси сам, он ничего мне не говорит».

Ян сидел на балконе, где валялись дядькины тапки со смятыми задниками – пыльные, бесформенные. Яков обычно торчал здесь или за компьютером в комнате. В пепельнице лежали скрюченные окурки. После раздражающе пустого разговора с матерью как-то сама собой составилась картинка: обрюзгшее серое лицо, морщины, которых еще недавно не было, тонкие ментоловые сигареты, немыслимые раньше… Но как мать умудрилась не заметить? Не потрудилась узнать, что происходит, или ему хотя бы сказать, ведь он звонит каждый вечер! Яша – партизан, сам ни черта не скажет…

Яков приехал с работы в отличном настроении, кивнул Юле: «Здрасссть…» – и тут же был утащен Яном на балкон. «Говори, что там мамашка темнит?»

Дядька долго мял тоненькую сигаретку, потом ожесточенно отбросил ее: «Ненавижу эти… педерасточки; дай твою, что ли»; разговор оттягивал. «Эт-т-т… Ей делать нечего, вот и суетится. Ничего такого, говорю же!.. Доктор, как его… по почкам, в общем». Он был скуп на подробности – или действительно не знал. Твердил о снимке, на котором выявилось темное пятно неизвестного происхождения; будут обследовать.

Яков был испуган. Юношеский туберкулез остался так далеко, что почти забылся. Сохранились одни приятные воспоминания об обильной санаторской пище да молоденькой подавальщице, жене железнодорожника, не знавшего своего счастья, поскольку работал в ночные смены, дур-р-рак.

– Яша, когда к врачу?

– Не помню… недели через три. Да за каким чертом тебе? – возмутился Яков.

– А кому?..

Решили не посвящать Аду в медицинские подробности – пусть едет в Италию.

В самолете Юлька заснула. Стараясь не потревожить, Ян осторожно накрыл ее свитером. Идиоты, почему в самолете запретили курить? Яков – почка – пятно, непрерывно крутилось в голове. Сколько ни уговаривай себя, что ничего не случилось, что дядька здоровый мужик, помогало слабо – внутри стучало: «пока». Не каркай, осаживал он себя, думай конструктивно. Найти врача; перетащить Якова сюда, поселить у Баси, например, там две комнаты пустуют; но тогда мать одна… Вся ее бодрость («Италия!.. Неаполь! “Ла Скала”!..») сдуется, как воздушный шарик: в семьдесят лет одна, все бросят – единственный сын, единственный брат… Она живет Яшиной жизнью, и так было почти всегда: ругня до полного остервенения, но жить врозь не умеют.

Абстрактная давняя мечта – смутная, ничем не подкрепленная – стала вытеснять остальное, требовала осуществления – овеществления – по-настоящему как никогда.

Просторный дом, чтобы дядьке и матери хватало места.

Два этажа – гараж – метро поблизости (мать не водит машину). Дом с подвалом (Яша любит хранить старье) и террасой, чтобы выйти покурить, – занавески выберет Юлька, – чтобы дерево за окном – и белки во дворе – высокие потолки –

Он ясно видел дом, в котором сошлось бы все привычное и любимое: высокий потолок огромной комнаты, который разглядывает маленький мальчик, впервые сюда вошедший; трехстворчатое «венецианское» окно; деревья за окнами самой первой его американской квартиры и витражная фрамуга в теперешней комнате.

В детстве он читал стишок с бесконечными кругами повторов, как в «Болеро» Равеля, про Джека, который построил дом, и Джек этот странным образом слился с пухлым мальчиком – он составляет на полу башню из кубиков, а папа сидит рядом, улыбается. Башня покачивается и неумолимо рассыпается, рухнув кубиками. «Не беда, давай еще раз! – папа гладит его по щеке. – Строй!» Врывается громкий мамин голос: «Это не строительные кубики, ты что, не видишь? Это алфавит, ему пора буквы учить!» Бабушка берет Яника за руку, ведет куда-то, громкий голос остается позади…

Дом и хозяйство Джека позабылось, и мальчик, уже не пухлый, а, наоборот, очень худой, строил дворцы, крепости, башни из влажного морского песка, сосредоточенно погружаясь в увлекательную работу, и вздрагивал, когда люди плотно окружали его, заслоняя солнце. Девочка в ярком купальнике стояла и подолгу смотрела на его сооружения: потом она принесла крохотные, как детские ногти, прозрачные ракушки. Зачем? – он не помнил.

Ему становилось жарко, он бежал купаться, а вернувшись, видел вместо крепости бесформенную кучу песка с глубокими следами ног.

Если ему не нравился замок, он разрушал его сам.

В детстве легко мечтать – и забыть, и снова мечтать. Чем старше становишься, тем труднее расставаться с мечтой – атрофируется сама способность мечтать. Скучно быть взрослым.

– Уже? – сонно пробормотала Юля.

– Спи, малыш. Еще два часа лететь.

Ян задремал и сразу отчетливо увидел мать – она неистово писала что-то, сидя за столом, а дядька сидел у компьютера, пока на кухне закипал чайник.

Это был Дом, в котором они будут жить как люди, а не как… прошедшее время.

17

Яков сидел, уставившись в компьютер. Он не догадывался о наполеоновских планах племянника и уж тем более не подозревал о собственном грядущем переселении из солнечного Сан-Армандо в неприветливую Новую Англию. Сестра была у себя, предстоящий вечер ничем не был омрачен, если не думать о походе к врачу. Сколько Яков ни убеждал себя, что на айболита нет времени, визит отложил по малодушию. Было страшно узнать, что в самых потрохах, в почке сидит что-то лишнее и, возможно, опасное. Потому что если сидит, то может перекинуться и на что-то другое. За каким чертом он вообще поперся туда? Может, если бы не пошел, ничего б и не нашли.

Тяжело поднявшись, он вышел на балкон. Закурил, отбросил пустую пачку, придвинул гостеприимную пепельницу, и привычный ритуал вернул уверенность: а ни хрена там нет, врачу надо время от времени поставить галочку, что провел осмотр, и все. Когда нагнулся поднять упавшую зажигалку, поясница отозвалась глухой болью. Он осторожно выпрямился, сел удобнее, вытянул ноги. Любимые тапки сегодня давили, Яков не без труда скинул их и понял, почему было неудобно: ноги опухли. «Как у старой бабы», – подумал он, закуривая новую сигарету. Презирать было легче, чем бояться. Пытался вспомнить, отекают ли ноги у сестры, но вспомнить не смог и разозлился: когда она нужна, ее нет! А как ехать за какой-то кофтой, которая триста лет не нужна, так прибежит.