«Зачем, – орал он всякий раз, – зачем тебе это надо?!»

«Так надо, Яша, ты же слышишь, что там делается».

«И что, всех перетащишь? Для всех будешь гарантом?»

«Для всех».

Ян не помнил лиц отцовских родственников, имена узнавал только из просьб о вызове и вписывал в документы… Переехали все. Селились близко к Иосифу, который считался старожилом и настоящим американцем, устраивались на работу, кто был в состоянии работать, учили язык. Семь лет простучало-протикало, как он не заметил? – и посмотрел зачем-то на часы, будто прямоугольные электронные цифры могли подсказать ответ. Они были совершенно точны, эти строгие часы, но не тикали. Не умели. Отцовский подарок, старый «Poljot», лежал в столе, беспомощный и безмолвный, мастерские не брались чинить.

Семь лет, растерянно пробормотал он. Ветхозаветные сюжеты какие-то – семь лет, большое переселение, а в мире появился всезнающий Гугл, и новый век вот-вот наступит…

Появились тоненькие видеодиски, и привычные кассеты стали казаться громоздкими.

Антон уехал – поступил в университет в Нью-Йорке.

Ян радовался новой игрушке – видеокамере. Решил опробовать ее в отпуске на Карибском море. Название острова – Сен-Мартен – обоим понравилось. Понравилось бы и любое другое, потому что никогда так экзотически не отдыхали. Море – то изумрудное, то аквамариновое, – гостиница на самом берегу, рестораны и магазины, где в дверях встречали так сердечно, словно ты не турист на неделю, а близкий родственник.

«Буржуйство», – смеялась Юля.

Ян просыпался перед самым рассветом. Осторожно, чтобы не разбудить Юльку, брал камеру, сигареты, ключ от номера – и тихо выходил. Удивительное чувство – быть наедине с морем и видеть, как встает солнце. Словно никого не было в мире, кроме него, моря и неба. Свет был скудный, как в сумерках. Море медленно колыхалось, как шкура огромного дышащего зверя, дрожащая, темно-серая, блестящая; над ним висели темные тучи. То тут, то там они начинали просвечивать и рваться, предутренний сумрак начинал светлеть, и песок под ногами обретал цвет, как на проявляемой фотографии. Незаметно и стремительно менялось море: вода светлела, серебрилась, на ней играли золотые блестки. Солнце показало красноватое веко, выглянуло и медленно поплыло вверх, раздвигая тучи. Трудно было поймать секунду, когда тусклый желтый край постепенно наливался густым золотом – вчера не сумел уловить этот момент, вся надежда на камеру. Есть еще несколько дней.

Свой первый фильм Ян снял в феврале, когда они вдвоем гуляли в центре по старинным улочкам. Он только начал осваивать камеру. Метель ровно штриховала белым старые дома красного кирпича, снег оседал на голых ветках вьюнка, стелющегося по стенам. В небе над головой раскачивались обледеневшие черные ветки, похожие на костлявые старческие кисти. Юлька несла треногу. Останавливались; он укреплял камеру, включал. Метель заносила следы прохожих, обернувшихся на секунду, потом опять поднимавших воротники, чтобы спешить дальше. С высокого крыльца, каких здесь много, спустился почтальон в громоздкой мешковатой куртке, с раздутой сумкой, остановился поправить капюшон, сдвинув его к затылку, и стало видно, что это девушка. Она тоже повернулась к Яну и приветливо махнула рукой. В метели слышался баховский хорал, музыка зазвучала сама по себе, потом слилась с улицей. Метель присыпала мокрым снегом треногу, Юлька переминалась с ноги на ногу: замерзла, но ничего не говорила, боясь отвлечь… Он назвал этот фильм «Февраль».

…На столе лежала внушительная стопка отпечатанных страниц – будущая книга Стэна. Листы были прижаты маленьким бронзовым лежащим верблюдом. Верблюд, в прошлом изящная зажигалка, подаренная в сорок третьем году Стэну знакомым англичанином, проделал долгий путь из Ирана в Новый Свет, где владелец использовал его сначала по назначению, а бросив курить, назначил прессом для бумаг.

Юлька начала работу до эпохи интернета, все выверяла по первоисточникам. Очень помогла новая работа в университетской библиотеке. То ли дело теперь, когда можно потянуть за нитку Всемирной паутины!

Разбирая записи Стэна, она не задумывалась, что будет делать с готовым текстом. Однако рукопись готова к печати; и что? «Может, у Бори спросить? – посоветовал Ян. – Кстати, давно его не было, надо позвонить».

Ответ Бориса мало чему помог.

– Смотри, – говорил он авторитетно, почти жестко, – в России тема Катыни… не очень актуальна. Можно здесь издать, но надо перевести на английский. Смогла бы?

– Вряд ли… скорее нет.

– Вот и я не смог бы. Можно найти русскоязычное издательство… типографию, наконец, и отшлепать экземпляров… я не знаю, сто? Триста? За свой счет, конечно. В своей библиотеке ты спрашивала?

Не до того было – заболела Кэрол, заведующая (и похоже, серьезно: что-то с печенью, диагноз не называли), отдел остался обезглавленным, и с трудом успевали обрабатывать прибывающую прессу. Да и чем библиотека могла помочь?..

– Или найти переводчика… – Боря думал вслух. – И дальше что? Будешь иметь еще одну кипу страниц.

И вдруг Юлю осенило: Ася! Вот у кого сильный английский – после иняза приехала, переводчик. Ася поможет что-нибудь «сочинить». И стало спокойней на душе, груз уже не казался безнадежно тяжелым. Она решила позвонить Асе прямо завтра, но на следующий день приехал Антошка, подавленный и раздраженный. Нет, он не хочет быть биологом. И никогда не хотел, как он заявил с вызовом. «Это вы меня хотели биологом сделать!»

Мы? Кто «мы»?

…Он увлекся биологией в конце школы, Юлины родители воодушевились: чудесная профессия! Замечательные перспективы!..

– Ничего чудесного! – сердито кричал сын, стоя напротив нее. – И что бабушка может знать о перспективах?! Что они вообще знают об Америке? Зачем эти обобщения?..

– Подожди, – Юля говорила спокойно. – Не хочешь – к черту биологию, ты на ней не женат. Определись, чем ты хочешь заниматься?

– Французской литературой.

Ответ ошеломил. Хотя… почему нет? И много ли я знаю об этой жизни?

– Ну, занимайся французской литературой, язык ты учил. И сядь, не мельтеши.

Какой он еще ребенок! Куда подевались досада, гнев? Антоша поднял голову, недоверчиво посмотрел и начал быстро, возбужденно говорить, что сможет поехать во Францию, в Сорбонну, по специальной программе.

– Мам, я смогу жить в Париже! В Париже, в двадцать первом веке!

От этого кружилась голова не только у него, но и у Юльки. Кто бы рассказал ей, что все это будет происходить с ними здесь, в Америке, и детеныш, боявшийся не то что Синей Бороды, а трех сказочных медведей, собирается в следующем веке жить в Париже!

– Мне нужно взять еще два французских курса, но это не проблема… – взволнованно продолжал сын, но Юля вдруг подумала: мы с Яном уже пожилые. И какое счастье, что с ним.

Асе не дозвонилась. Автоответчик не срабатывал. Проще было поехать, но что-то отвлекло, потом на работе готовили выставку советских журналов – она была одной из немногих русских в отделе периодики. На работе был постоянный и привычный напряг. Кэрол продолжала болеть, однако приезжала в библиотеку два, а то и три раза в неделю. Проходила в свой кабинет, где звонил телефон, улыбалась, и все было так, словно ни она сама, ни сотрудники не знали о болезни, не замечали осунувшегося лица, худобы, затейливых тюрбанов и густой косметики.