головой, оказавшийся протяжной песней Айсулу, убаюкивающей своего малыша.

– Мама! – Артем вздрогнул и открыл глаза.

Над ним стоял испанский капитан. Вдали суетились красные повязки и белые передники. Мелькнула шальная мысль: вдруг одна из них его темноволосая? Он выдохнул ее имя и снова потерял сознание.

Эдит встретила растрепанного плачущего Эстебана у ворот госпиталя, сначала испугалась, но нахлынувшая следом жалость смыла испуг теплой волной сочувствия.

– Иди скорее, китайца клюнула огненная птица, он умрет. Иди к нему! – верещал, не умолкая, сумасшедший.

– Пойдем со мной, тебе нужен уход, – ласково проговорила темноволосая, увлекая страдальца назад, в открытую пасть лечебницы, готовую накормить, уложить, уколоть и оставить себе, как очередной трофей.

– Нет, иди!!! Эдита-сеньорита!!! Иди, – хныкал Эстебан.

Темноволосая с растревоженным сердцем осталась ненадолго в госпитале, пошуршала порошками, погремела склянками, а потом осмелилась и позвонила в диспетчерскую. После долгих и нудных выспрашиваний ей сообщили, что молоденького советского китайца и вправду клюнула смертоносная птичка.

Осень окончательно вступила в свои права, шикуя в пестрой праздничной юбке по старинным улочкам и подворотням, отрывая листья-заплатки и оставляя их на память карнизам и балконам. Артем зяб, лежа на носилках, проваливался в забытье и слышал сквозь него стук собственных зубов:

– Артемьо! Артемьо!

Раненый удивился и открыл глаза. Перед ним стояла Эдит, в огромных черносливинах глаз блестели слезы. Он хотел что‐то сказать, но раздалось только слабенькое мычание.

– Артемьо, не смей умирать, слышишь! Ты не должен умирать, ты мне нужен! – Темноволосая рыдала в голос и дрожала плечами так, будто тоже мерзла. Хотел засмеяться, но не успел, снова нырнул в пустоту.

Потянулись караваны похожих друг на друга тусклых дней: Артем не все помнил, только те, в которых присутствовала темноволосая. Эдит перебралась на съемную квартирку на Калья‐де-Алькала: зимой ходить пешком в деревню и назад непросто, да к тому же опасно. Так она сказала, но румянец на щеках добавил, что она боялась оставлять раненого без опеки, хотела задерживаться до полуночи у его койки и забегать поутру, еще до смены.

Раны заживали быстрее, чем отступала контузия. Первое весомое достижение – он смог есть сам, сидя на кровати. Второе – смог вставать, брести, держась за стену, до туалета и справлять нужду. Только после этого он наконец поверил, что все сбудется, где «всё» вмещало неисчислимо много: и рукопожатие отца, и ласку матери, и сказки бабушки под мурлыканье кота, и долгий взгляд темноволосой.

В январе 1939‐го советские части начали активно готовиться к переброске домой. Дольше оставаться не имело смысла, военный дух республиканцев окончательно иссяк, вышел паром выспренних речей, кровью, пролитой на ненужных сражениях. Тема уже ходил, правда недолго, задыхаясь после каждых пятидесяти метров. Но молодой организм брал свое, и тусклое зимнее солнце Пиренеев чаще встречало несмелую улыбку заново родившегося, чем потерянный взгляд.

Артема еще не выписали, когда Эдит пригласила его в гости.

– Ничего, не хватятся, таким, как ты, уже можно. – Она ласково потрепала его по заросшей редкой щетиной щеке.

Он удивился и обрадовался. Грядущее расставание висело дамокловым мечом, невысказанное признание тяготило. Квартирка на Калья‐де-Алькала больше походила на кладовую. Собственно, она и служила некогда кладовой, пока богатые хозяева не растратились и не вылетели в трубу экономических реформ. Старинная кровать с альковом занимала едва не половину пространства, так что стульям не осталось места. Столик, придвинутый к кровати, подсказывал, что есть придется, сидя на постели. На старинном широком подоконнике Эдит оборудовала кухню: примус, разделочная доска и чугунок с бутылкой молока да дюжиной яиц, который выставлялся на улицу, чтобы продукты не испортились до поры до времени.

– Мы будем пить сангрию, – сказала она, смеясь, – это кровь, полезная для крови.

Артем стоял у двери, не зная, то ли сесть на кровать, то ли остаться на месте. И куда девать сапоги? Темноволосая не пришла на помощь. Вместо этого она принесла тяжелую керамическую кружку к порогу и сунула прямо в руки:

– Пей! За твое выздоровление!

Ослабший после ранения, Артем мигом захмелел, покачнулся и облокотился о стену. Эдит со смехом проводила его к кровати и почти насильно уложила. Он все порывался сесть и стянуть ненавистные сапоги, но сил не хватало.

Коварная сеньорита разглядывала его с жадностью собственницы, деланно смеялась, запрокидывая голову, так что отпущенные на волю локоны танцевали огненное фламенко по смуглым ключицам.

– Что? Я не такая, как всегда? Тебя едва не похоронили, и я дала обет, что подарю тебе ночь любви, если Господь вернет тебя к жизни. Клятвы надо исполнять. Я хочу тебя.

Артем недопонял: сказывалась неискушенность в клерикальной лексике. Эдит повторила другими словами, более физиологичными.

– Как? – Он растерялся и густо покраснел сквозь смуглоту.

– Так! Тебя спас не капитан и не доктор, тебя спас Господь наш Всемогущий. Надо держать слово. Ты скоро уедешь, и я тебя никогда не увижу. Хочу запомнить тебя.

Артем растерялся, протянул руки к гибкому силуэту на фоне окна, но Эдит почему‐то передумала, и теперь уже пришла его очередь проявить настойчивость. Однажды вырвавшись, слово «амор» не желало лезть обратно под ребра, теснило горло, вытекая наружу одними вздохами, душило и утрамбовывало сердце в область пяток. Это опасное слово следовало крепко сжимать зубами, не давая ни глотка лавандовых ароматов девичьей постели, от которого языку становилось щекотно, а губам сладко.

– Ты совсем маленький, на целых пять лет младше меня. – После этих слов сопротивление цветастой юбки не устояло, пало на половицы скромной квартирки на Калья‐де-Алькала, скукожилось, стыдясь собственной ненужности.

Завтра снова была любовь. Вернее, она не прекращалась. Ушли в прошлое обещания расстаться, только попробовать, чтобы запомнить. Эти глупые фальшивые слова сменились искренними – про вечную любовь, про новое рождение в его объятиях, про счастье, которого раньше не знал.

На выходных Эдит пошла в Дель-Кастро навестить мать, Артем увязался с нею.

– Что я ей скажу? – возмущалась темноволосая.

– Ничего не говори. Я подожду на улице.

– Тебе нельзя долго быть на улице, ты еще слаб.

– Я все равно не отпущу тебя одну, так что выбирай. – Он вцепился в форменное платье и притянул к себе, усадил на кровать, прижал.

– Ладно, пойдем. – Она поняла, что и эту битву безнадежно проиграла.

Донья Мануэлла, конечно, обо всем давно догадывалась и только шепнула дочери:

– Ах, какой красивый!

Артем застеснялся, начал путано рассказывать о своей семье, об СССР – стране равенства и братства, потом подумал, что старая сеньора его не поймет, и умолк.

На обратном пути встретили дона Игнасио. Тот узнал Артема, обрадовался. Оказывается, его лошадь действительно родила белого жеребенка без единого пятнышка,