биение родного сердца, лишь бы ждать внуков на побывку и читать куцые записки от узкоглазого красного командира. Рачительного Мануила Захарыча на посту председателя колхоза сменил Митрий – сынок бывшего старосты Елизария. С ним тоже жили сносно. Заводик совсем зачах, теперь колхоз делал ставку только на зерновые, от которых прокорм выходил не в пример жиже, чем от маслобойни. Рядовые колхозники не страшились ни тяжелой работы, ни голода, ни шальных продразверсток. На их долю выпало достаточно скверны, чтобы все последующее казалось не стоящей слез чепухой.

Лето 1940‐го Глафира встретила в постели, расхворалась. Лысый гундосый доктор в Петропавловске, куда Федор ее упрямо потащил, не слушая сетований, наговорил много туманных слов: невралгия, гипертензия, гипотиреоз. В итоге посоветовал пить кумыс. Только напугал. Всю обратную дорогу она выговаривала мужу:

– От этих лекарей одна головная боль. Вот раньше был у нас Селезнев, так тот знал, как человека на ноги поставить. – Она сидела в телеге и глядела на его худую сгорбившуюся спину, однако все равно почему‐то знала, что муж снисходительно улыбался. – Да что я тебе рассказываю! Годочки, Феденька, годочки… Не молодка уже… Внуки – и те выросли.

– Так на конце концов и поживем для радости, – не согласился Федор, – теперь можно. Давай уезжать?

– Куда?

– Тихое прекрасное озеро. Там сидеть и смотреть на вода.

– А приют? А Марта? А куры, гуси? Кто за ними приглядит?

Мимо проплыли первые дома Новоникольского, новенькие, широченные, на трех хозяев. Теперь строили всем колхозом, выходило и дешевле, и быстрее – три семьи под одной крышей, а двор у каждой свой. Сварливые голуби ругательно помахали крыльями и освободили путешественникам дорогу. Федор не сдержался и засмеялся в голос.

– А говоришь «старенький». Нет, старенький не думает про куры-гуси, он думает про…

– Ба, йейе! – Из-за угла соседской голубятни выбежал Артем в клетчатой рубахе и мятых штанах, повзрослевший, побледневший, до чертиков похожий на своего отца. – Наконец‐то! А я хотел вам сюрприз сделать.

– Ай, ай, мой золотой! – Федор от неожиданности опустил поводья, лошадь стала, длинноногий внучок в три прыжка подбежал к телеге, обнял родных.

– Темушка, что же ты без предупреждения? – зачастила заботами бабушка. – Приехал и замок поцеловал. Говорила ж тебе, Федя, не надо нынче ехать в город… А так я бы блинчиков напекла.

– Я не один. – Он не запрыгнул на телегу, хотя Федор уже подвинулся, освобождая место, а почему‐то побежал назад, за угол.

Темноволосая стояла перед воротами, нервно поигрывая перекинутыми на грудь косами. Темно-коричневая юбка в мелкий задорный цветочек расхулиганилась на ветру и облепила тонкую фигурку, подчеркивая длинные ноги и нездешнюю, аристократическую грацию. Белая блуза совсем не запылилась, сверкала свежестью. Наверное, хозяйка берегла ее, в поезде не надевала, специально припасла для знакомства.

– Это Эдит, прошу любить и… любить как меня, – неуклюже представил свою драгоценную половинку Артем.

– Encantada de conocerte[95]. – Эдит тоже разволновалась, не смогла вымолвить заученных русских предложений.

– Господи, счастье‐то какое! – Глаша соскочила с телеги как молодая и побежала целовать невестку. – Не чаяла, что даст Бог Темкину суженую повидать. Помирать уж собралась, а тут такая нежданная радость. – Она крепко держала Эдит за плечи и заглядывала в волшебные карие глаза, потом поворачивала направо и налево, как будто прикидывала, какой стороной лучше ее подавать к столу. – Так я еще, может статься, и деток ваших понянькаю. Ты представляешь, Феденька?

Федор хихикал, распрягая лошадь и загоняя ее в конюшню:

– Ты, Гляша, наверное, уже поздоровела? – Он смотрел с хитреньким прищуром, а руки сами собой выбирали гуся пожирнее, чтобы закатить пир на весь мир по праздничному случаю.

С той минуты недуги, обозначенные непонятными словами городского доктора, оставили Глафиру в покое. Не до них. Взбивая перинку для молодоженов, она шептала молитву, чтобы все в семье Артема сладилось, чтобы жили в любви долго и счастливо, как… Это «как» само вылетело, его никто не звал. Она задумалась на секунду и добавила: «Как мы с Федором».

Летняя ночь сводила с ума хозяйничавшими в саду цикадами, непрошено лезла в сны запахом малины и смородины. Эдит спала как дома, как будто за окном перекатывал камни не Ишим, а Тахо, а спозаранку бренчала ведрами не русская бабушка ее суженого, а заботливая матушка донья Мануэлла. Она так не спала с самого своего приезда в СССР. Да что там! С самого отъезда Артемьо из Испании, как проводила его и помахала платочком сереющему в сумерках военному аэродрому. Или еще раньше, с того дня, когда безумный сердобольный Эстебан сообщил, что русского китайца клюнула птичка. А может быть, и с самого начала гражданской войны.

Эдит разучилась крепко спать и боялась видеть сны. Особенно больно проживались месяцы перед расставаньем с любимым. Нечаянная страсть, которой не полагалось по уставу, насмерть сцепилась с бесконечной любовью к родной земле. Уехать? Бросить Испанию на произвол франкистам? Или расстаться со своим собственным сердцем, с единственным на всем белом свете, ради кого стоило страдать и терпеть? Тогда Эдит толком не верила, что их брак возможен, что это не шутка. Но Артем обивал пороги командования, и, как оказалось, не зря. Поженил их писарь интербригады на аэродроме Алькала‐де-Инарес, то ли венгр, то ли чех, плохо понимавший, откуда взялся среди русских этот китаец, и потому проникшийся сочувствием и доверием. Только заветный документ лег в карман гимнастерки, как молодой супруг, натянуто улыбаясь новоиспеченной жене, чтобы верила, чтобы запомнила веселым, запрыгнул в грузовой отсек самолета и вернулся в Москву. Почти полгода испанские власти что‐то оформляли, проверяли, уточняли. Может, если поглядеть с колокольни семейного счастья, и неплохо, что франкисты одержали окончательную победу, а республиканцам лучше всего оказалось улепетывать подальше, а именно в гостеприимный СССР. Осенью 1939‐го измучившийся неизвестностью Артем наконец встретил возлюбленную на Киевском вокзале, похудевшую и подурневшую после пересылок и допросов.

Пока Эдит не появилась в квартире, Евгений и Айсулу молчком, не признаваясь даже друг другу, надеялись, что из затеи их единственного сына с женитьбой на испанке ничего не выйдет, что не докатится телега до самой Москвы. Больше всего надеялись, что молодая кровь забурлит в другом направлении, что сиюминутное забудется, а некогда желанное покажется непривлекательным в родных стенах, рядом с облезлым плюшевым псом – соратником детских игр. Но этого не случилось. Артем упорно куда‐то звонил, писал, доказывал, что его жена должна жить с ним, что их брак законный, а вовсе не фиктивный, что он любит супругу всей душой и мечтает с ней воссоединиться. Где‐то наверху щелкнули пальцами, и чудо