с нездешней голубоватой гривой. Диво. А усатый английский ученый, который нанял телегу, чтобы перевезти свои бесконечные коробочки подальше от войны, дал за него отличные деньги, погрузил в фургон и увез за море. Кто бы мог подумать?

И снова полился мед на Калья‐де-Алькала.

– Ты через неделю уедешь. Ты меня забудешь, – ворковала темноволосая, водя тонким пальцем по розовым шрамам, нежным, лоснящимся, как кожа новорожденного, – а я забуду тебя. Обещай мне стать счастливым.

– Так неправильно, – выпалил Артем, сам не зная почему. – Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, ты мне интересна как человек и… как сеньорита.

В тот вечер они возвращались каждый в свой госпиталь: он долеживать, она дежурить.

– Завтра последний раз, – с деланной легкостью обронила она и отвернулась, разглядывая кирпичную кладку древней крепостной стены.

– Я хочу забыть слово «последний», – отчеканил Артем, – у нас никогда не будет последнего раза… Давай поженимся.

– Что? – Она остановилась, удивленно развела руки, как будто собралась обнять пасмурное небо.

– Давай поженимся! – еще настойчивее потребовал он.

– Эдита – сеньорита, El soldato no tiene familia[93]. – Она запела и пустилась кружиться по Пласа‐де-лос-Карлос, запрокинув голову и распахнув объятия сгущающимся тучам.

С криком взлетела испуганная стая ворон, у Артема закружилась голова.

– Да? – Он хотел перекричать скрипучее карканье, но налетевший ветер отнес его вопрос в подворотню и оставил метаться в неведении, раз за разом ударяясь о выщербленные камни.

А Эстебан все искал свою донью Луизу, чтобы рассказать ей про голубой веер герцогини, который она взяла в руки в январе 1938‐го, чтобы отметить рождение сына главы испанского королевского дома из династии Бурбонов, внука Альфонсо Тринадцатого, названного по традиции Хуаном Карлосом.

– Голуби сказали, что это будет долгое правление, мирное. Почти сорок лет.

Никто из уличных торговцев, спешащих в поле крестьян или скучающих в госпитале солдат, из тех, кто дожил до 1975‐го, не вспомнил слов Эстебана, когда на престол взошел Хуан Карлос Первый де Бурбон. А уж до 2014‐го, когда он отрекся от престола, вообще никто не дожил, потому не мог удивиться точности предсказания. Ах, если бы люди внимательнее слушали голубей!

Назавтра капитан Лопухов, конечно, посмеялся над Артемом и заявил, что браки для советских военнослужащих в Испании не предусмотрены.

Глава 15

С заснеженных вершин, спрятавших многоликий Китай с его задумчивыми расписными пагодами, подул ветерок, теплым языком слизнул остатки снега в низинах. У подножия гор плескалась весенняя степь – океан с выпрыгивающими тут и там красноперыми рыбками цветущих маков. Вот Сиренкул наклонил горбоносую голову, и целая стайка приветливых лепестков исчезла в его разверстой пасти.

По степи ехал на верблюде путник в киргизской войлочной шапке с загнутыми кверху краями. Как надел такую полвека назад – подарок веселого Идриса, – так и не снимал, только менял на новую, когда прежняя совсем изнашивалась.

Каждый день старик ездил на своем верблюде в колхозное стадо, привозил детишкам свежий кумыс, молоко, шубат. Полезное и нехлопотное дело. Другого ему уже не доверяли – стар стал, восьмой десяток. Хотя глаза еще видели, а руки уверенно держали и лопату, и стамеску.

Он доставлял увесистые бидоны в детский приют, разместившийся в бывшем особняке князей Шаховских – с высокими двустворчатыми дверьми, когда‐то не желавшими открываться без скрипа. Мимо пышного старого сада Ишим все так же нес свои воды седому Иртышу; правда, часть деревьев вырубили, превратив в футбольное поле, но терраски, разбитые давным-давно трудолюбивым китайским караванщиком, остались нетронутыми. Кому взбредет в голову что‐то затевать на склоне? Так и росли прихотливым орнаментом туи в сложенных из речных голышей изощренных клумбах, каких не встретишь в рабочих палисадниках. Желтое опахало фонаря давно украли, на его месте горела тусклая лампочка, геометрический порядок парадной аллеи превратился в дремучие заросли. На втором этаже дома приютские спали, на первом – учились, во флигеле, где раньше гостил китаец, бытовали воспитатели, а повара готовили еду для неугомонной детворы.

Глафира так и не смогла оставить этот дом; после революции отсиделась у Карпа, за имущество не держалась: ни за скотину, ни за бархатные занавески, даже дом с лавкой отдала просто так. Новые власти побаивались косо на нее смотреть: все‐таки сестра одного красного командира и мать второго. Потом, правда, дом вернули назад, а лавка и вовсе в красной России не нужна.

Сама окрестила себя вдовой для чужих языков, но ни минуты в это не верила. Если бы ее Федя ушел навсегда, то дал бы ей знать, чтобы собиралась, не медлила. Раз молчит, не приходит во сне, не тревожит изнывшееся сердце, значит, надо ждать. А люди пусть называют вдовой, так проще, чем объяснять по сто раз и терпеть жалостливые взгляды.

Долгие шесть лет она ворочалась в одинокой постели: сначала сон отгоняли тяжелые думы о Федоре, потом о Жоке. Одни других страшнее. Чтобы не сойти с ума, продолжала ходить в усадьбу Шаховских, следить за порядком. Когда красноармейцы разграбили имение, складывала в мешки разорванные платья и сорочки, выметала щепки от разбитой мебели, грязь и труху грубых сапог. Самой первой привела в порядок бывшую опочивальню Елизаветы Николаевны, потом села на баул и заплакала. Слезы принесли облегчение. По одной комнатке вымела весь дом, пусть и голый, без портьер и диванов, а все равно родной. Сначала там планировали разместить сельскую управу, но староста Елизарий не позволил, усовестил:

– К чему барствовать, если господ сами поганой метлой выгнали? Вот дом, что я строил для свово Артемки, здесь и заседайте сколько влезет. А княжную усадьбу не троньте.

Старика послушали. И вправду, кому нужен огромный особняк, когда заседателей‐то всего три калеки? Карп Матвеич, ставший правой рукой Бурлака, а после и вовсе подавшийся в городское руководство, тоже кое‐кому подмигнул, где‐то предупредительно покашлял, с кем‐то вовремя выпил, и Новоникольское оставили в покое. Карп с Клавкой и детьми уехали, и Глафира зажила в их доме, вернее, в отчем, где провела детство. Неохота стало ей ходить по своим пустым комнатам, натирать лакированный столик для маджонга и выбивать пыль из бархатных портьер.

Когда Жока сообщил, что женился, она обрадовалась, думала, молодые приедут домой, снова будет кому варить каши и печь блины. И делянку начала обихаживать в ожидании голодных ртов. Не получилось по ее желанию: сын с женой кочевали с места на место, как и положено настоящим казахам, а до ее разносолов все никак не доезжали.

Каждое утро Глафира просыпалась в Карповой горнице – своей детской, той самой, где плакала