И вдруг я замер, почуяв, что в отсеке есть кто-то еще.

Я невольно обернулся. Наблюдатель стоял за моей спиной.

Мне сразу стало понятно, что это не человек. Но все же у него был человеческий вид, мое телосложение и моя осанка.

Словно некий скульптор отобрал десять тысяч кубиков цвета воронова крыла, таких черных, что видны были лишь их очертания, и сконструировал из них статую. По сути, наблюдатель и был всего лишь массой черных кубиков.

Когда я обернулся, он качнулся в мою сторону. Ни один из составлявших его кубиков на самом деле не сдвинулся с места, они просто исчезли и тут же появились вновь управляемой волной, слой за слоем формируясь в разреженном воздухе. Они выпрыгивали из реальности и снова возникали в новом положении. Мне показалось, что в этом движении была некая притягательная оцифрованная красота. Оно напоминало мозаичные узоры, что проносятся по стадиону, заполненному школьниками, которые держат в руках цветные картонки, составляя из них какой-нибудь огромный лозунг или эмблему.

Я поднял левую руку и увидел, как тень подняла свою. Мы не были отражениями друг друга. Мы оба были призраками.

Мой ужас достиг предела и испарился. Я осознал, что наблюдатель абсолютно лишен личных целей, что его просто неудержимо притягивает ко мне, как сжимающуюся полуденную тень.

– Продолжай операцию, – настаивала Катя.

Я отметил неуверенность в ее голосе, полностью соответствующую истинной личности моей жены. Она любила разыгрывать меня, моя Катя, но не умела убедительно лгать.

– Не повредить зрительный центр, говоришь?

– Да, мы должны избежать этого.

Я поморщился. Но мне необходимо было убедиться.

Я подцепил один из отсоединенных нанозондов. В реальности дроны повторили мои действия, подняв двойник нанозонда… А затем я с безрассудной лихостью воткнул его в голову Яноша, в затылочную долю мозга.

Эта реальность расплылась и разлетелась на куски, словно упавший в воду камень привел в беспорядок отражение на кристальной глади озера.

Теперь я все понял.

Мое зрение медленно очищалось, полосами возвращаясь к нормальному. Катя пыталась исправить повреждения в моем зрительном центре, посылая искаженные сигналы через оптические устройства ввода. Я понял, что больше не управляю хирургическими инструментами.

– Это я пациент, а не Янош, – сказал я. – Хирург, которому самому необходима операция. Какая ирония!

– Лучше бы ты этого не знал, – сказала Катя и вдруг тоже замерцала, черты ее исказились, а голос на мгновение стал глухим и невнятным: – Скоро я выйду из строя… времени осталось совсем мало.

– А наблюдатель?

– Симптом, – печально ответила она. – Симптом моей болезни. Ложное отображение твоего тела в симуляции.

– Ты сама симуляция! – взревел я. – Я понимаю, что твой образ поврежден… Но ты сама по себе не существуешь в моей голове. Ты программа, управляемая главным мозгом.

– Да, мой дорогой. Но плавящая чума добралась и до главного мозга. – Она умолкла на мгновение, а затем ее голос, без всякого предупреждения, стал механически-безжизненным и безразличным. – Большая часть компьютера заражена вирусом. Чтобы сохранить эту симуляцию, пришлось пожертвовать функциями третьего уровня важности. В любом случае главная цель заключается в том, чтобы не дать тебе умереть. Операция должна быть завершена. Чтобы сохранить целостность симуляции, сопровождающий элемент под кодовым именем КАТЯ необходимо удалить из главной памяти. Теперь это действие выполнено.

Она застыла, и ее последнее мгновение запечатлелось в моем имплантате, засело в моих глазах, как пятно на сетчатке после ослепления солнцем. А потом остались только я и компьютер, не считая постоянного присутствия наблюдателя.

Что мне оставалось, кроме как продолжить операцию? Теперь у меня были причины сделать это. Мне хотелось выбросить из головы застывший призрак Кати. Она и была самым главным повреждением.

В итоге я выжил.

Для нас прошло много лет. Плавящая чума так повредила наш компьютер, что мы не сумели замедлить ход, когда добрались до Солнечной системы. И решили направиться к 61 Лебедя А, на орбите которой находилась наша колония Окраина Неба. Поэтому наши спящие в растяженном времени оказались дальше от дома, чем они ожидали, как во времени, так и в пространстве. В глубине души мы посчитали это справедливым – мы, пожертвовавшие частью собственной жизни, чтобы обеспечить их путешествие во сне. Но все же они потеряли не так уж много, и думаю, я бы сам не отказался стать одним из них, если бы обладал их возможностями. Что же касается Кати…

Симуляцию не удалось восстановить в полной мере.

Память корабля, в которой она находилась, пала жертвой плавящей чумы, и большая часть данных была непоправимо испорчена. Когда я попытался восстановить ее, то получил лишь грубую карикатуру, напрочь лишенную прежней непосредственности, такую же безжизненную и беспощадно предсказуемую, как машина Бэббиджа. В порыве угрызений совести я уничтожил имаго. И это даже к лучшему, что я не мог теперь ее видеть, потому что даже эта внешняя оболочка была запрограммирована так, что могла выказывать страх, и она умоляла меня о пощаде, когда догадалась о моих намерениях.

Это случилось много лет назад. Я пытаюсь убедить себя, что она не была живой. По крайней мере, кибертехники хотят, чтобы мы в это верили.

Последний информационный импульс с Йеллоустона сообщил, что подлинная Катя до сих пор жива, хотя теперь она, конечно же, намного старше той, которую я знал. Она вышла замуж второй раз. Должно быть, времена нашей совместной жизни кажутся ей чем-то древним и хрупким, как семейная реликвия. Но она еще не знает, что я тоже выжил. Я отослал ей сообщение, но сигнал дойдет до Эпсилона Эридана через десять лет. А потом я буду еще дольше ждать ее ответа.

Возможно, она захочет ответить при личной встрече. И для нас это будет единственная возможность увидеться, потому что я…

Я ни за что больше не полечу. Ни за что не соглашусь спать десятилетиями.

Я встретил Чайлда у Монумента Восьмидесяти.

Это был один из тех дней, когда я в полном одиночестве мог бродить от прохода к проходу, не сталкиваясь с другими посетителями; только мои шаги нарушали погребальную тишину и спокойствие.

Меня привело туда желание навестить родителей. Их надгробие выглядело скромно: гладкая обсидиановая плита в форме конуса-метронома без всяких украшений, кроме двух овальных портретов – слева и справа. Единственной подвижной частью была черная стрелка, прикрепленная к основанию конуса и ходившая туда-сюда с величавой неспешностью. Механизм, спрятанный внутри метронома, обеспечивал непрерывное движение, отсчет дней, перетекавших в годы. Рано или поздно ход стрелки станет уже невозможно отследить невооруженным глазом.