— Простру руку свою, и узнаешь ты гнев мой! — объявлял он изрыгающему Ковалю. Все это действо напоминало соревнование двух вулканов, на спор решивших закидать друг друга пеплом и проклятиями.

— Простри, простри, гнида, — требовал беспокойный балтиец и тут же обещал, — я тебе ее на три части сломаю.

Дверь, разделявшая неутомимых противников, ходила ходуном, постепенно слабея под натиском с обеих сторон. Петли с вылезшими шляпками гвоздей жалобно выли, сыпля окаменевшей краской, а от разболтанного замка летела темная щепа. Наконец, революция победила. Старая докторская дверь выпала из проема и с грохотом, цепляя на своем пути стены, рухнула внутрь. За ней жался высокий пан Смела одетый в свой обычный костюм: исподнее, поверх которого была небрежно брошена простыня. В руках мятежный эскулап удерживал кочергу и распятие, которым быстро осенил растерявшегося врага.

— Crux sancta sit mihi lux, vade retro! — воскликнул пан Смела.

— Что говорит? — спросил обескураженный Коваль у отставного флейтиста.

— Изыди, семя Диавола! — самостоятельно перевел доктор. — Не то сокрушу имя твое! Огнем будешь ходить, волдырной почесухой исстрадаю тебя, гнилью покараю!

Он нелепо болтался в больших сенях, служивших одновременно и приемным покоем. Босые ноги медика мерзли, а в глазах плескался гнев. Грязная простынь мялась от резких движений, и походил доктор на странное взлохмаченное привидение, которого по недомыслию разбудили. Его собеседник сбавил тон.

— Просют вас, гражданин врач, до больного. Пройдемте!

— Людей не пользую. — отрезал тот, нахмурив монументальные брови, — скверны много.

— Сделайте доброе дело, пан Смела, — попросил Леонард и почесал голову. Его фуражка в ходе борьбы противоположностей слезла на затылок и залихватски сидела с одного боку.

— Не пользую! Господь сам отберет страждущих, ибо зерна они. Агнцы в ветвях можжевеловых.

— Пройдемте, папаша! — напирал балтиец Коваль, — не доводите до плохого. Там у товарища комиссара зуб. А ему еще сражаться бесстрашно. Мировую революцию делать, это понятно? Люди стогнут под пятой буржуазии, а вы тута выеживаетесь на несознательной религии. Темнота вы, папаша, чутья политического у вас нету.

На эти слова старец воздел кочергу и запел надтреснутым голосом: «Вошел Господь в град Иерусалим». Пан Штычка по доброте душевной принялся подпевать, и картина вышла вроде обычных жандармских святок. Когда городовые и дворники ходили по домам, поздравляя жителей с праздниками.

Препирательства продолжались еще четверть часа. И на каждый революционный довод находился туманный аргумент против. Смела пел, стараясь попасть в такт к требованиям собеседника. В конце концов, Семен вытащил из-за пазухи револьвер и погрозил строптивцу. Сквозь черный ствол у носа эскулапа сияло царствие небесное. Револьвер доктор понял, прервался на полуслове и стал собираться к больному.

Вечер черкал снег тенями. В Городе стояла шершавая тишина и сливовый закат медленно опадал на землю. Укрытые домами от всех этих красот Городские обитатели тоскливо переживали события умиравшего дня. Шел дым из труб, вынося на улицу запахи готовившейся еды. А в чайной, еле стоявший на ногах пан Мурзенко, поил комиссара Певзнера сливовицей. Она, по уверениям заглянувшего на огонек торговца сеном, лечила все возможные виды болей. От боли душевной, которая поедала всех вокруг, до обычной, бытовой, вроде обожженного пальца или оторванной ноги.

— Это я тебе скажу добродий, первейшее сресво. ик… — невнятно вещал пришелец и задирал палец в потолок. — Нету!

На этом слове он замолчал, бессмысленно глядя на большевика Певзнера.

— Что, нету? — поинтересовался тоже приобщенный к лечению товарищ Тарханов. Городской голова при появлении пана Мурзенко благоразумно покинул общество, сославшись на визит к обитателям Веселой Горы. Появление пана Мурзенко означало лишь одно: утренние страдания и недоумение от провалов в памяти. И самое обидное в этом было то, что сам торговец сеном после всех посиделок являлся на свет, сияющий и свежий как младенец, пососавший материнского молока. Доктор Митковский, живший на Губернской, объяснял эту странность влиянием таинственной шишковистой железы и даже требовал отправить пана Мурзенко в Петербург к своему ученому знакомому. По этому поводу он долго спорил со вторым Городским врачом паном Смелой. Тот доказывал, что никакая это не железа, а самый настоящий безоар, якобы взявшийся в желудке у наблюдаемого от частого потребления зубного порошка при чистке зубов. Впрочем, Мурзенко в столицу все же съездил, но через месяц вернулся, потому что обследовавшее его светило медицины срочно уехало на воды, лечится от запоев.

Коварная шишковистая железа не давала покоя деятельному торговцу сеном. Взять хотя бы банкет, устроенный по случаю строительства памятника «Страждущим инокам». Банкет, на который была потрачена половина из полученного аванса. А наутро намечалось подписание инспекционного наказа. Пока Городской казначей пан Дуниковский и сам Антоний Кулонский потирали ручки, предвкушая свои тысячи, приглашенный губернский чиновник, бывший товарищем министра, успел познакомиться с паном Мурзенко. Катастрофы удалось избежать только потому, что Леонард, игравший в городском оркестре, случайно уронил на стол, за которым сидели уже начавшие брататься обладатель железы и приезжий, гипсовый макет памятника вылепленный в масштабе один к двадцати.

Об этом случае товарищ комбед вспомнил со странной теплотой. Ему погрезилось лето тринадцатого, столы, расставленные в Городском саду, визги дам и свистки жандармов. Товарищ министра, обсыпанный гипсовой пылью с ног до головы и оправдывающийся пан Штычка, делающий круглые глаза и размахивающий руками перед носом у толстого полицмейстера. Время это кануло куда-то безвозвратно, оставив лишь воспоминания. Городскому голове казалось, что лета уже не будет никогда. И все. Скучный декабрь наступил беспросветно и навсегда.

В чайной оставались Полтора большевика, торговец сеном и вздыхающий в углу пан Шмуля.

— Жизни нету, — честно ответил пан Мурзенко Федору Ивановичу и уточнил: — Вообще нету, товарищ добродий.

— Будет! — кратко пообещал собеседник: говорить пространные речи, упорно вертевшиеся в его голове, он был уже не в силах.

— Что? — в своей обычной манере спросил торговец.

— Жизнь! — ответил Тарханов.

— Когда?

— Выпьем! — предложил тощий командир, ответа на этот вопрос он не знал.

Надо признать, сливовица помогла мало: единственным последствием ее приема стало то, что Зиновий Семенович закатил глаза и принялся пускать слюни. И когда доктор Смела в сопровождении балтийца и пана Штычки прибыл к нему, тот уже безвольно лежал на лавке. Глаза страдальца были закрыты.

— Помер? — ахнул красный