— Кто? — спросил покачивающийся пан Мурзенко.

— Комиссар наш помер!

— Зачем?

Пан Шмуля вздохнул в своем углу, а Смела подошел к больному и потормошил его. Комиссар слабо заворочался и застонал, от этих движений зуб взвизгнул пронзительной болью и засвербел.

— Огня дайте, — потребовал доктор, заглядывая в пасть товарища комиссара. Пальцы врача были тверды и холодны, как две обтянутые резиной трубки. Владелец чайной принес дефицитного света.

— Верхний справа или нижний? — спросил врачеватель у пациента, круглящего в ужасе глаза. — Верхний?

— эау, — пропел тот.

Доктор сунул в его рот ладонь, и долго шевелил пальцами, замерев в глубокомысленной позе, как человек исследующий дыру в стене сарая. В чайной повисла тишина, прерываемая лишь бормотаньем пана Смелы.

— Яко узнаете праведники о делах моих и пробудитесь. Ибо избавлю я вам от горестей; наложу руку на чела ваши, и придет царство мое, — глаза его сузились, когда что-то резко хрустнуло, а Зиновий Семенович завыл как мартовский кот. Тени, мечущиеся на потолке, замерли, когда на свет был извлечен окровавленный комок.

Пристально оглядев его в слабом свете керосинной лампы пана Шмули, доктор аккуратно выложил зуб на стол. Затем он вытер руки о край простыни и, гордо подняв голову, удалился. Никто его не держал, лишь исцеленный им, чувствуя во рту противный вкус собственной крови, разбавленный еще более мерзким привкусом не очень чистых рук врача, слабо махнул вслед тощей спине лекаря, обозначив этим искреннюю благодарность.

— Вот какой у нас доктор! — гордо заявил пан Штычка, на что Зиновий Семенович, крививший лицо в исследованиях образовавшейся во рту дыры, кивнул: вижу, вижу.

— Вы теперь, пан комиссар, зубчик-то свой храните, — посоветовал добрый флейтист, — бог даст, может еще все повыпадают, так вы их потом продадите. Или какое украшение сделаете. Вот дикари в Индии с них ожерелья делают. Так те ожерелья в такой цене там! За одно его можно слона купить, лопни мой глаз.

Потенциальный слоновладелец в очередной раз пожалел о своей недальновидности. Зачем он ткнул пальцем именно в этого пустоголового солдата? Почему не в его соседа, рябого крестьянина? Звезды высокомерно молчали, а комиссар музея мирового империализма товарищ Леонард прозрачно смотрел на него.

«Чтобы ты провалился», — вяло подумал Зиновий Семенович. Ему представился большой серый слон, на котором восседала мадемуазель Погосян. Животное приветственно взмахивало хоботом и смешно трясло маленьким хвостиком. От этой картины он загрустил еще больше.

Все ценные сведения о слонах и ожерельях пан Штычка почерпнул из глупой газетки «Публичны пшеглонд», печатавшей кроме разной чуши, еще и брачные объявления с официальными указами. Статья озаглавленная «Прием магараджей офицеров русского корпуса» была сочинена одним из тех толстощеких ослов, насиживающих зады в государственных учреждениях. Все они, как один, болели неизлечимой формой патриотизма.

Тот слабоумный, скрывавшийся под псевдонимом пан Завартошч, на фронт не попал по причине плоскостопия. Об Индии же он имел смутные представления, что не помешало ему нагородить гору невозможной чепухи.

Из статьи, которую отставной флейтист прочитал в отхожем месте под Сандомиром, выходило, что уже к зиме шестнадцатого на помощь доблестным русским войскам прибудут отличные, вооруженные пулеметами слоны индийского магараджи. О чем, якобы, была достигнута договоренность на приеме. И это чудо-оружие за пару месяцев сокрушит силы кайзера к вящему удовольствию верующих. «Пулеметный слон непривычен для немецких солдат», — говорилось в статье, — «от одного его вида они придут в ужас и побегут».

Далее высокопоставленный дурак рассуждал на военные темы: о необходимости атак и прорывов, пленения как можно большего количества командования противника, о том, что дела налаживаются и уже к семнадцатому году грядет полное перевооружение армии. Не знавшие о своей печальной участи немецкие солдаты поливали позиции седьмого пехотного из всех калибров. Земля вставала султанами, визжало железо, и дроги везли корчившихся обожженных огнем людей в тыл. Верноподданный государственный осел получал очередной орден «За заслуги» из рук такого же осла. Все было так же, как и в начале времен: глупость покрывалась наградами, а с грязных шинелей рядовых летели кровавые клочья. Завершалась статья проклятиями в адрес противника и лицемерными сожалениями, что «именно в этот момент высочайших устремлений и патриотического рвения» автор не может лично принять участие в боевых действиях.

Эту абракадабру пан Штычка с удовольствием пересказал страдающему комиссару Певзнеру.

«Чтоб ты провалился», — бессильно подумал тот в очередной раз. С интересом слушавший Леонарда Тарханов, подал голос.

— Ну, так пришли слоны эти?

— Нет, пан товарищ, может, припозднились-то?

— Жаль, — посетовал практичный командир, — пулеметов у нас нехватка. Пулемет в деле революции первое дело. Если за правду сражаться, то без него никак нельзя.

— За правду, пан товарищ? — оживился Леонард, — А какая она, эта правда?

— Нуу… такая… Видел я ее. Человеческая правда. Для всех одинаковая. — Собеседник неопределенно покрутил пальцами. Что такое правда, он не знал. Уж слишком скользким был этот предмет для этого слепого мира. Конечно, находились хитрецы, заявлявшие: вижу! Вижу, братцы! Но было это сплошным черным враньем, и происходило из обычного желания хлеба. А какая она, эта правда за корку хлеба?

В разговор тут же влез державшийся из последних сил пан Мурзенко, выразившийся в том ключе, что если и воевать на слонах, то нужно много сена, а если его нет, то на нет и суда нет.

Глава 29. Веселая Гора

Речь пана Мурзенко по причине сильного опьянения была малопонятна. Заняла она примерно полчаса, в ходе которых достойный торговец сеном мычал, размахивал руками и грозно вращал глазами, словно вел спор с невидимым противником. Тарханов кивал выступавшему, время от времени провозглашая тосты: «За товарища Ленина», «За Коминтерн» и «За солидарность трудящихся и народа». Кончилось все тем, что пан Штычка встал и откланялся, пообещав соратникам к утру обдумать работу вверенного ему музея.

По пути домой он чуть разминулся с печальным Кулонским, возвращавшимся из набега в Веселую Гору. Левый глаз почетного бедняка был подбит и светил тем самым лиловым пламенем, обещавшим, что к утру он совсем заплывет и потемнеет до черноты.

Леонард, задумчиво помахивая веником, уже повернул за угол, когда в конце улицы показался тоскливый силуэт товарища Комбеда.