под прикрытыми веками. Весь вид его как бы говорил: «Я так и знал! Предупреждал же, не слушал ты меня, мин херц!»

Увидев, как почернел лицом Петр, утешать бросился.

– Курва девка! По письмам уж пять лет с ним хороводилась!

– Читал, сучий сын?! – Петр зверем посмотрел на Алексашку. – Как посмел?!

Увидев бешеные глаза и задергавшуюся щеку, Алексашка отступил к двери.

– Верхнее токмо, две строчки. Думал, государственный секрет. О пользе заботился! Да и читать я не мастак. Обойдется, мин херц! Не горюй!

Увернувшись от сплющившейся о косяк двери серебряной кружки, скрылся с другой стороны, хваля Господа, что жив остался.

Оглядев еще раз пустые окна, вспомнил Петр, как вбежал тогда, приехав нежданно в спальню Анхен. Она поднялась ему навстречу, как солдатик, которому привычно выполнять команды. Губы улыбкой растянуты, а глаза тревожные. Как сидела она, сжавшись, когда показал он ее письма к утонувшему Кёнигсеку. Не плакала, не молила простить. Сидела, не поднимая глаз, упрямо стиснув губы. Он ткнул ей в лицо медальоном с портретом, усыпанным алмазами, его подарком.

– Мню, не из-за вида моего дорожила вещицей, алмазы прельщали, отковырять да продать при случае.

Вскинулась возразить, но глядя на его лицо, обмякла, только схватив медальон, прижала к сердцу. Не поверил жесту, жгла грудь память о слащавых словах, что писала Кёнигсеку. О его ласках скучала, ему себя отдать хотела.

Вспоминал, что давно уже ему казалось, что ее приветливость и похотливая горячность притворна. Чувствовал, но гнал от себя мысли, уговаривал, что померещилось. Не верил, что Анхен решится на измену, даже если захочет. Не мог себе простить, что прозевал! Ведь замечал, как дольше обычного задерживалась она взглядом на Кёнигсеке. Как сладко улыбалась ему.

Почему не донесли, как проморгали! Он, Петр, далеко, все в разъездах, а посланник вон, через две улицы.

Кричал, стыдил, упрекал. Надеялся в глубине души, что объяснит, отмолит. Легче бы было, если бы оправдывалась, уверяла, что ошибка случилась, оговорили ее! Может быть, и поверил бы. Любил ведь.

Не просила, не рыдала, вину на себя не приняла. Молчала. На все молчала. Изводило его упорное ее непонятное молчание. Безнадежностью изводило! Пробиться к ней не мог. Подумал, что так-то до него Евдокия докричаться не могла. Рядом был, а не слышал! Ныне его черед.

Стена возникала между ними. Анхен была вся в его власти, и он ничего не мог с ней поделать! Оставил под домашним арестом и годы пытался забыть. Запретил даже в кирху выходить, хоть и рядом была, и молиться дома. Ни разу не позвала, не написала. Все молча приняла. А он ждал.

И потом, позже, знал, что ворожит на него, что ходят к ней бабки, снабжают снадобьями, гадают. Иные за то жизни лишались. За женскую слабость посчитал, думал в душе, что вернуть хочет. Мог бы все ей простить, коли повинилась и позвала!

Известие пришло через несколько лет. И не от нее. Петр вспомнил строки из письма жениха Анны Кейзерлинга к своему государю:

«Ваше Королевское Величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искаженном виде обо мне и никоей девице Монс. Говорят, что она любовница царя. <…> Когда же я обратился к царю с просьбой отпустить ее, царь, лукавым образом предупрежденный князем Меншиковым, отвечал сам, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ее родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет.

Я возражал с подобающим смирением, что Его Царское Величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меншикова, обратилась к его посредничеству, исходатайствовать у Его Царского Величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо противное желанию Его Царского Величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью. Князь Меншиков вдруг неожиданно выразил свое мнение, что девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я. Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня ее отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым. <…>

Затем вошел Его Царское Величество; за ним посылал князь Меншиков. Оба они, несмотря на то что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жесткими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь. (Люблин, 1707 года, 11-го июля н. ст.)».

Петр удивился глухой злобе, накатившей на него даже сейчас, при воспоминании об этом случае. Кейзерлинг не ограничился письмом к королю, а и вызвал Меншикова на дуэль. Разразился скандал, затронувший европейскую политику. Чтобы погасить скандал, виновными объявили гвардейцев, стоявших в тот день в карауле, и приговорили их к казни. Однако благодаря вмешательству Прусского короля Фридриха I они были помилованы.

Как раз аккурат до того случая и виделись с Анхен в последний раз. Приехал к опальной, три года не ездил, а все не забыл. Не принаряжена сидела, средств на то не имела, в заношенном старом платье, осунувшаяся, но не покоренная. Искал в ее глазах раскаяния, сожаления. В тайне надежду на то имел. Сидела глаза в пол, все мысли и думы спрятав. Твердила одно:

– Отпустите меня, Ваше Величество! Боле не о чем не упрашивай вас!

– Что тебе в нем! – не сдержался.

Пожалел о том, да уж вылетело. Понять не мог, в чем немец был ему соперником?! Ревность любовная, она всех одинаково ранит, не смотря на полет.

Не ответила на то. «Отпустите меня!» – повторяла вновь. Могла царицей стать, а просилась отпустить в жены к старому немцу. Особенно злило, что соперник оказался достойным. И коль уж по сердцу говорить, то показал себя выше, чем он – русский царь. Ведь слышал, как Меншиков изгалялся и напраслину на Анну возводил. Не пользовал он ее! Она его не жаловала! А ежели и было, то не до́лжно говорить о таком, не гоже поносить Анхен. Не достойно то. Кейзерлинг же не токмо не отступился от нее после тех слов, а принял. И перед ним не струсил, не подличал, не раболепствовал, не унижал себя мольбой. Получалось, поменялись они местами. Он – царь, вел себя