Он вспомнил отца, давно умершего, склонился к Султанмамыту и вдруг припал головой к его груди. Старик обнял Эшима.

— Отец…

Эшим поднял голову. Побледневший Султанмамыт еле слышно твердил:

— Я усыновил тебя, дитя мое, усыновил…

Ак-Эрке плакала:

— Я не родила тебя, но ты станешь мне сыном… Я не кормила тебя грудью, но я беру тебя в сыновья…

Она обнажила правую грудь, заставила Эшима, как велит в таких случаях обряд, прикоснуться губами к соску.

Султанмамыт, прежде чем сообщить сородичам о том, что нашел себе сына и невестку, принес благодарственную жертву. И только после этого созвал людей на той.

— Племя курама! — обратился он к собравшимся, указывая на Эшима. — Бог дал мне сына, я принял его в сердце свое. На том свете бог свидетель, на этом — ты, племя курама. Дорогой мой народ, сын мой — и твой сын. Не считайте его чужаком, примите, как родного…

Султанмамыт и Ак-Эрке прослезились, а люди племени курама дружными возгласами изъявляли свое согласие:

— Да будет так! Счастья твоему сыну, Султанмамыт. Пусть почитает тебя твой сын, пусть служит тебе твоя невестка.

Усыновление совершили по обряду, на Эшима надели новую одежду: сшитые руками Ак-Эрке желтые узорчатые шаровары и ярко-красный камзол. Обули его в нарядные зеленые юфтевые сапоги, дали высокую шапку, отороченную мехом выдры. Так одевались в племени курама. Эшим должен был со всеми по очереди обменяться рукопожатием. Он это сделал, соблюдая старшинство, но чувствовал себя как будто в чем-то виноватым перед всеми этими незнакомыми людьми.

Племя курама приняло к себе статного, широкогрудого, с орлиным взглядом джигита.

Так стал Эшим сыном простого человека Султанмамыта из племени курама. Его прозвали Эр-Эшим, то есть Эшим-богатырь. Когда народ поднялся против хана, он не захотел отсиживаться в укрытии и вместе с другими джигитами, своими новыми сородичами, ушел к Исхаку.

Науман-пансат выслушал переданные ему слова Эшима посмеиваясь, но злоба в нем при этом вспыхнула лютая. Тотчас велел сотнику, которого прозвали "Бесноватым", взять сотню отборных конных сипаев и пятерых проводников-персов.

Сотня выступила в поход. Бесноватый продвигался осторожно. Выслал проводников вперед, в ущелья не углублялся, вел сотню по открытой местности, по гребням горных увалов. Часто останавливался, высылал разведчиков и, только убедившись, что кругом безлюдно, продолжал продвижение. Дважды наткнулись на покинутые стойбища. Обитатели их давно откочевали. Попробовали идти по следам кочевки. Дорога привела к пропасти, через которую был перекинут раньше мост, но повстанцы его уничтожили. Пришлось поворачивать прочь от этого места. Спустившись по склону, попали ко входу в ущелье и вынуждены были свернуть в него; двигаясь по берегу гремящей горной реки, выбрались на поляну. Ту самую, где произошло нападение на разведчиков. Трава и земля во многих местах потемнели от крови. Убитых закопали всех в одной яме… Сипаям стало жутко, они поспешили ускакать подальше от страшной поляны. Скакали долго. Никого… Тихо в горах.

— Должно быть, все они ушли в Чаткал, — сказал один из проводников. — Тут ведь, бывало, народу всегда, как муравьев…

Бесноватый решил, что на сегодня довольно, пора возвращаться: аила нет поблизости ни одного, а дальше в горы забираться опасно.

Они миновали все казавшиеся подозрительными, удобные для засад места. Кругом по-прежнему тишина. И вдруг — выстрел! Передний сипай, хватаясь руками за грудь, повалился на гриву коня. Остальные мгновенно рванулись назад. Выстрел! Еще! Упало еще двое. Сипаи кинулись под прикрытие горного склона, но и там их встретили пули. Деваться некуда. Поднялась сумятица, крики; кони метались, сбивая один другого, затаптывая упавших всадников. Эхо многократно усиливало и повторяло звуки выстрелов из кремневых ружей.

Один из сипаев прокричал:

— Мусульмане, пощадите!

Выстрел — и он тоже упал, обливаясь кровью. Пощады не было. Кое-кто из сипаев пытался ускакать, прижавшись пластом к шее коня. Но пули летели со всех сторон. Не удалось уйти и тем, кто спешился, — нападавшие подымались из кустов им навстречу и рубили мечами.

Из окружения вырвались только оставшиеся без хозяев кони.

Смолкли кремневые ружья. Мергены[59] вышли на поляну. Собрали брошенное оружие, оттащили в сторону валявшиеся в беспорядке трупы, переловили коней. Два мергена подвели к Эр-Эшиму дрожащего от ужаса Бесноватого.

— Он ранен?

— Жив-здоров!

Эр-Эшим рассмеялся.

— Ты, стало быть, нарочно соскочил с коня? Жизнь дорога?

Бесноватый еле держался на ногах. Куда девалась вся его неукротимая ярость!

— Ну что, навоевался? Иди пешком, сотник! Передай Науман-пансату, чтобы сам приезжал…

Сотник даже ответить не мог — язык ему не повиновался.

Мергены скрылись в лесу — как растаяли. В ущелье все еще стоял запах пороховой гари. Над поляной кружились коршуны. А в горах снова все стихло…

Услышав известие о гибели всей сотни, Науман-пансат вскочил.

— Зови! — проревел он. — Зови сюда катая!

Джигит побежал и вскоре привел Камбар-саркера. Камбар был бледен, приветствие произнес еле слышно, поклонился раболепно. Науман на приветствие не ответил.

— Ты ведь из рода катай? — крикнул.

Камбар поднял голову.

— Да, бек, я из этого рода.

— И дорог тебе твой род?

— Ради благополучия моего рода я и пришел сюда, бек. Наши в смуте не участвовали…

Науман-пансат как будто помягчел:

— Ладно, катай Камбар, я дарю твоему роду прощение. Кажется, сарты отобрали лучшие ваши угодья? Ты знаешь, что сарты мне повинуются. Они уйдут с ваших земель. Слышал?

Слышал! Тысячу лет живи, пансат…

Науман-пансат зло ухмыльнулся.

— Давай две тысячи! Да только хватит ли? — и, не сдерживая яростную дрожь, которая сотрясала его, пансат шагнул к растерявшемуся Камбару: — Слышишь? Мне этого мало! Ты приведешь мне Эр-Эшима. Это будет выкуп за твоих катаев.

Камбар-саркер опустил голову. Науман, заметив его сомнение, сказал негромко и спокойно, отделяя слово от слова:

— Или я завтра же велю вырезать всех твоих Катаев. Чтобы и семени их не осталось, убиты будут все беременные женщины.

Камбар-саркер в ужасе вскинул глаза — и увидел серое от гнева лицо Наумана.

Наутро Камбар ушел вместе со всеми джигитами своего племени в горы. Присоединился к Эшиму. Несколько дней провели катаи среди повстанцев, ничем не вызывая их подозрения, а потом, выбрав удобный случай, Камбар при помощи десяти своих джигитов связал Эр-Эшима и доставил его в Ала-Буку к Науман-пансату — босого, с непокрытой головой, со связанными назади руками.

— А, это ты, Эр-Эшим? Явился? — Науман улыбался одним ртом.

Эр-Эшим глядел на него исподлобья, и жаждой мести горели его глаза.

Науман-пансат подумал и, приблизившись к связанному пленнику, произнес очень тихо:

— А ты молодой, батыр… Молодой, подумай…

— О чем?

— А вот о чем… — голос у пансата мягче шелка. — Я тебя попрошу