ханского халата и добавил тихо, но так, что разобрали все, — я чувствую себя в нем так, словно содрали кожу с моего народа и надели на меня сшитый из нее халат.

Абиль как будто растерял все свое хваленое красноречие. Молчал. И вспоминал виру за смерть Домбу.

— А еще я тебе вот что скажу, Абиль-бий, — продолжал Шер-датха. — Чуть что, ну, можно сказать, по пустому делу, орда насылает на нас своих аскеров, а они наших джигитов на кол сажают, они вспарывают животы беременным женщинам и губят неродившихся младенцев. Что это?.. — голова у старика тряслась от гнева, голос звенел. — Что это, спрашиваю я? Так ли должен обращаться хан со своим народом? — Шер-датха задохнулся И повторил: — На кол сажает! Научился…

При этих словах, произнесенных горько и гневно, по лицам сидевших в юрте замелькали улыбки. Ходячая сплетня давно уже связала с именем Кудаяр-хана прозвище "бача"[60]. И потому брошенное Шер-датхой под конец выражение прозвучало издевательской насмешкой. Абдурахман-абтабачи не знал, что теперь предпринять. Ясно, что у этих людей, даже у ко всему привычного Абиль-бия, не осталось и капли уважения к Кудаяр-хану. Он, Абдурахман, можно сказать, одно из первых лиц при дворе, приближенный Кудаяр-хана, и при нем ничуть не стесняются говорить такое! Это открытая, непримиримая вражда. А кто в ней повинен? Конечно же, сам Кудаяр…

И снова говорил Шер-датха:

— Нынче прибыл сюда Науман-пансат. Я бы слова не сказал против, если бы он боролся вчера с теми, кто держал оружие в руках. Но он обращал в золу селения, жители которых ни в чем перед ханом не провинились. Что же это? Зачем он здесь?

Абдурахман-абтабачи обернулся к двери и хлопнул в ладоши. Из его джигитов поблизости никого не оказалось; На пороге показался кто-то из людей Абиль-бия. Абдурахман попросил:

— Там есть наши джигиты, передай, братец, чтобы позвали сюда Науман-пансата…

Лицо у него при этом было хмурым, губы он крепко сжал, едва только выговорил свою просьбу. Бии забеспокоились. Волновался и Абиль — не вышло бы открытой ссоры. А Шер-датха сидел как ни в чем не бывало и только обронил пренебрежительно:

— Напугал!

Вошел Науман-пансат, поздоровался, но никто ему не ответил. Он поглядел на Абдурахмана вопросительно, потом наклонил голову:

— Я слушаю…

Никакой зависимости не было у него в голосе. И понятно: после победы под Ханабадом Кудаяр-хан особо приблизил его к себе.

— Дай сюда твой пистолет! — приказал Абдурахман, и Науман, хоть и удивившись и не понимая, зачем это понадобилось, выполнил приказание нынешнего военачальника — вынул из-за пояса однозарядный русский пистолет и бросил его.

Абдурахман подхватил пистолет, отдал новое приказание:

— Сними меч!

Науман-пансат заколебался. Взявшись за рукоять меча, стоял в недоумении.

— Ну! — прикрикнул Абдурахман, сжав в руке пистолет.

— Что случилось, абтабачи? — Науман отстегнул от пояса меч. — Я не пойму…

— Этим мечом ты вспарывал животы беременным женщинам? — Абдурахман, сверкая глазами, наполовину вытащил меч из ножен.

Науман ответил:

— Так что? Ведь был строгий приказ повелителя…

Абдурахман оборвал его:

— Не давал тебе повелитель такой приказ! Не давал! Ты, скотина, захотел испытать остроту твоего меча. Ну так вот… — одним резким движением бросил он к ногам биев сверкающий голубоватым отблеском булат. — Пускай они теперь попробуют остроту этого меча на твоей голове!

Науман-пансат побледнел.

— Одумайся, Абдурахман! Я такой же человек, как и ты! Я честно служил повелителю. И ты ответишь за мою смерть перед ханом!

Но Абдурахман как будто не слыхал его слов:

— Вот один из тех, кто сеет раздоры между ханом и его подданными. Берите его. Воля ваша, поступайте с ним, как знаете.

Бии опешили. Растерялся даже Шер-датха. Абиль-бий втихомолку улыбался, любуясь изворотливостью Абдурахмана, готового на всякую уловку, чтобы восстановить уважение к орде. "Ну и волчонок!" — дивился про себя довольный Абиль.

Могучего сложения джигиты поволокли Наумана за дверь. Науман обернулся к Абдурахману, усмехнулся, крикнул:

— Ты думаешь, один я умру? Погоди, придет и твой черед и на твоей подлой голове попробует кто-нибудь остроту меча, Абдурахман! Погоди!

Абдурахман покривился:

— У, проклятый…

Так принес Абдурахман в жертву Науман-пансата, заплатив его жизнью за грехи всей орды, оправдав орду таким образом перед народом. Доказал и свою преданность родичам, готовность защитить их и быть им опорой.

Абиль-бий тут же постарался растолковать людям все, как надо, — только что мед не капал у него с языка.

На том и кончились в тот день переговоры.

На следующий день собрались после второго намаза в юрте у Шер-датхи на чай и продолжили разговор. Шер-датха обдумывал положение всю ночь, но уже не находил нужных доводов против примирения с ордой.

— Ну что ж, Абиль, тебя послушать, так и впрямь надо нам помириться, — сказал он, когда все собрались. — Посмотрим, что выйдет из этого. Но кажется мне, что нет нам другого выхода, как прекратить кровопролитие, Абиль…

— Надо попытаться, датха, — с готовностью согласился Абиль-бий.

Шер-датха поставил свои условия:

— Ладно, мы прекратим борьбу. Но пускай Кудаяр забудет о вражде. Пускай вернет нам лучшие земли, отданные сартам в аренду. Пускай заплатит нам виру за смерть наших сыновей, погибших в схватках, И пять лет не берет с нас никаких налогов…

Бии дружно поддержали его:

— Это последнее слово! Не согласится — пусть пеняет на себя. Мы поступим тогда по своему усмотрению.

Абдурахман кивал головой.

— Я понимаю вас, уважаемые. Будь я на вашем месте, я сказал бы точно такие слова, выдвинул те же самые требования. Что тут можно возразить? Пошлите со мной тех, кого вы считаете достойными. Посидим кружком, потолкуем. Скажем Кудаяр-хану о ваших требованиях. Хан поймет, если дорога ему страна. Согласится на требования, если дорог ему народ. — И, сморщившись, вдруг выдал накопившуюся на Кудаяра злость: — А коли не согласится… сам виноват будет…

Абиль-бий повторил про себя последние слова Абдурахмана и понял, что судьба Кудаяр-хана поставлена теперь на карту. Дело сделано, переговоры окончены, и Абиль сказал вслух:

— Ну, датха, мы не дети малые, слава богу! Больше обсуждать нечего, верно?

Шер-датха сидел понурившись. Вспомнился ему Абдымомун-бек. Подумал он и о нынешнем руководителе повстанцев Исхаке. Что они скажут? Что скажет весь народ? Мир миром, единство единством, но надо принимать во внимание еще и попранную честь, жажду мести… Шер-датха поднял голову:

— Мы, Абдурахман-уке, пока что сделали только то, что зависело от нас, сидящих в этой юрте. Что ж, дело доброе и надо постараться довести его до конца. Народ натерпелся горя. Народ снялся с насиженных