копией? Так себе завоевание, думалось мне. Между тем всеми семейными делами заправляла именно я, а не они, и уж тем более не их жены, капризные ветреницы, не понимавшие, с чего бы это я выбрала удел старой девы, не проявляя никакого интереса к щедрым подаркам, которыми мужья покупают твою свободу: скажем, какому-нибудь расписному сундуку или шкатулке из слоновой кости, набитой украшениями. Они считали меня чокнутой, поглядывали с подозрением, и тем не менее были рады доверить мне заботу о своих детях. О детях, которых у меня не было и к которым я очень привязалась: двум Тонино, как я их называла, сыновьям Томмазо и Андреа.

Мальчишки меня тоже обожали. Их любовь родилась не из того, что я им потакала или разрешала все на свете, обычно я одинаково сурова со всеми. Но нет, эти любили поговорить с чудной тетей Джиневрой, потому что тетя Джиневра, если она была в духе, любила поболтать о том о сем или почитать истории из тех странных, но прекрасных книг, принадлежавших еще прадеду Томмазо и деду Антонио, истории правдивые, жизненные, порой забавные или печальные, порой даже трагические, но главное – настоящие, из тех, что в самом деле случаются с людьми, будь они мужчинами или женщинами, аристократами или простолюдинами, богачами или бедняками.

Им нравилось, что я не пытаюсь казаться слишком уж набожной, лицемерной святошей, как все прочие, что запросто могу обругать священника или монаха, чья репутация оставляла желать лучшего. Кроме того, они обнаружили, что я тайком, спрятавшись под капюшоном, оставляю пожертвования и милостыню для Общества призрения в помощь безымянным сиротам, подброшенным под портик недавно выстроенного Воспитательного дома. Может, к мессе я ходила не каждое утро, зато добрые дела вершила исправно: думаю, Всевышнему это нравилось даже больше.

Вернувшись в 1439 году, Донато выглядел иначе. Длинные золотистые волосы потускнели и поредели на висках, в них пробивалась седина; глаза ввалились, а гладко выбритый подбородок теперь покрывала неухоженная белая борода. Что до остального, он по-прежнему был высок и строен, держался уверенно, да и выглядел куда моложе своих шестидесяти. Но проявилось в нем что-то странное: казалось, его мучает страх или подозрения, и рассказывать о них он не желал. И вот что еще меня поразило: Донато выбрали в правление, но не цеха менял, а плотницкого, одного из Младших цехов, к которому принадлежали его отец и другие предки.

Какое несчастье постигло его в Венеции? Куда делись его семья, жена? Вопросы эти приходилось держать при себе, поскольку встречи наши были редки, и я поклялась, что не буду ничего спрашивать о другой, венецианской жизни, для меня словно и не существовавшей. Да и он, наверное, решил ничего мне об этом не рассказывать, и слово свое держал. Кажется, мы и впрямь были созданы друг для друга, потому что понимали друг друга без лишних разговоров. Мои мысли были его мыслями. Стоило мне, перебив его, начать что-то объяснять, как мы заливались смехом, услышав, что оба произносим одни и те же слова; и так случалось не единожды, а всегда, хотя мы не виделись десять лет, да и до того не успели толком друг друга узнать. Но такая уж между нами царила гармония, что это меня почти пугало.

Зачем же сейчас я так спешу по дороге в Теренцано, нетерпеливо погоняя белую кобылку? Что ожидаю там увидеть?

Насколько мне известно, Донато мертв. Месяц назад об этом со слезами на глазах поведал мне старый Аарон. Вызвав меня в контору, он плотно затворил двери и показал письмо от давнего партнера из Местре, сера Мойзе, который просил зачислить на имя Донато и выплатить ему лично в руки некую сумму, на мой взгляд огромную, в венецианских дукатах и лирах, подлежащую обмену на чеканные флорины по текущему курсу, ставшему даже чуть лучше, чем пару месяцев назад. Я толком не успела среагировать и спросить, зачем это он заводит со мной разговор о делах Донато, если я о них ничего не знаю и никогда ими не интересовалась. Ведь до сих пор, все эти почти пятнадцать лет, отношения наши ограничивались исключительно переданными через Аарона записками, состоявшими максимум из пары десятков слов с известиями о добром здоровье Донато и пожеланиями мне милости Господней, а также моих устных ответов, Бог знает каким образом переведенных на иудейско-венецианский диалект и переданных в Местре.

Аарон, угадав и предвосхитив мой вопрос, добавил всего несколько роковых слов: проблема, а для банкира это проблема, сказал он, по-прежнему протягивая мне аккредитив сера Мойзе, состоит в том, что Донато мертв. И проблема эта серьезная, поскольку столь крупная сумма денег должна быть выплачена наличными в руки более не существующие, не имеющие возможности шевельнуть даже пальцем, поскольку в них не течет кровь. Потом он перевел мне другую записку, шифрованную, от некоего мальчишки, тоже еврея, Абрамо ди Джузеппе деи Тедески из Кьоджи. Абрамо сопровождал Донато, когда тот бежал из Венеции, принял его, преследуемого стражей, в своем доме, а после повел дальше, к переправе через По у остерии в Форначе, на границе с Феррарой.

Несмотря на ненастье, Донато успел запрыгнуть в лодчонку-сандоло у мельницы, но тут прискакали всадники венецианской стражи, и, как уверяет Абрамо, оставшийся на берегу, он своими глазами видел, как Донато, пронзенный стрелой из арбалета, упал в волны реки и исчез в водовороте. Вот и все, что известно, поскольку мальчишка, спасаясь от стражи, сам вынужден был спрятаться в поросшей камышом речной пойме. Оба послания, показанные мне Аароном, письмо Мойзе и записка Абрамо, были датированы началом марта, а сейчас уже май. Он ждал, надеясь, что они каким-то чудом окажутся ложными, но теперь все кончено, слишком уж много времени прошло. Донато больше нет. Донато мертв.

Зачем же я забираюсь все выше и выше по поросшему оливами склону, а когда усталая лошадка упрямится, не желая идти, со злости топаю дальше босиком, как деревенская девка, сбросив даже мягкие туфли?

И вот я, миновав монастырь Сан-Мартино и Паладжо делла Роза, сворачиваю к вилле Фортини. Пришла жара, а оливы все еще в цвету. Здесь, в оливковой роще, ни души, все крестьяне заняты на пшеничных полях, где уже золотятся колосья, или в огородах, готовят грядки к посеву семян капусты, лука-порея и тыквы. Подойдя к хижине Нуччо, слышу, как скулит старый Аргус. Узнал меня, хочет подойти поближе, поласкаться, но вот что странно: жмется к дверному косяку, словно охраняет кого-то внутри. Я приподнимаю овчину,