Он там, распростерт на тюфяке, укрыт парой подбитых мехом плащей. Я знала, что он жив, я не верила ни единому слову из уст Аарона: может, кто и видел, как он исчез под водой или даже погиб, но мой Донато, словно дьявол, всегда возникает снова где-нибудь еще, и жизней у него больше, чем у кошки, так что вот он, здесь. Нет времени убиваться, причитать как девчонка. Нужно быть сильной, такой я и буду. Подхожу ближе, но он меня не замечает.

Глаза Донато закрыты, его почти не узнать: с этой длинной белой бородой и впрямь вылитый дьявол, да и спутанные волосы, поредевшие еще сильнее, стали совсем седыми, будто с ним вдруг приключилось нечто жуткое. Кажется, его знобит, хотя день выдался жаркий; должно быть, холод разлит по жилам, так бывает при трехдневной лихорадке, которую я научилась распознавать, поскольку дома теперь лечу всех подряд: женщин, стариков, детей. Нащупываю запястье: сердце колотится слишком часто. Единственное, что тут можно сделать, – первым делом попытаться сбить жар. Нужно немедленно спуститься в овраг и омыть Донато прохладной водой, да хорошенько, а то он весь в грязи и воняет.

Поднимаю овчину – и замираю. Передо мной незнакомец, по виду совсем мальчишка, в кожаной куртке и сапогах, светлые волосы коротко острижены. Похоже, за поясом у него еще и кинжал. Тоже застыл, будто громом пораженный, увидев, как я выхожу из хижины. Кто же это? Тот, кто помог Донато добраться сюда, в родные места, в хижину молочного брата? Или тот, кто вытащил его из вод великой реки, а после днями, неделями волок по равнинам, горам и долам туда, куда Донато, должно быть, стремился, чтобы мирно испустить дух, положив тем самым конец своему полному приключений существованию, вечному бегству от кого-то, чего-то или просто от самого себя? А может, это ангел, как и сказал Нуччо, тот самый архангел Михаил в лучистом сиянии возник в дверях?

Но кем бы он ни был, этот ангел предусмотрительно держит в руках то самое ведро воды, что мне сейчас нужнее всего. Без лишних вопросов забираю и снова иду врачевать Донато. Откинув плащи, освобождаю его от одежды, сапог, штанов, дублета, пока он не остается голым. Зрелище не из приятных: на боку – уродливый шрам в струпьях засохшей крови, вероятно, память об арбалетной стреле, огромный кровоподтек на лбу, масса других безобразных отметин на ногах и руках. Я смачиваю тряпку и принимаюсь омывать тело этого Мужа Скорбей, словно Магдалина, склонившаяся над мертвым Христом.

Донато продолжает бредить, хрипя и не приходя в сознание, исторгая звуки и обрывки непонятных мне слов. В какой-то момент я вижу, как мальчишка молча опускается на колени по ту сторону распластавшегося тела. Взглянув мне в глаза, он тоже принимается протирать кожу Донато мокрой тряпицей. Почувствовав, что тело чуть охладилось и перестало дрожать, я осматриваюсь, обнаружив кусок тонкого холста, накрываю им Донато, словно саваном. Потом выхожу, потому что сама вся вспотела и нужно, наконец, оправиться от накативших эмоций. Остается только ждать, надеяться и молиться.

Я сажусь на каменный приступок в прозрачной тени оливы и гляжу в никуда. К ногам печально жмется Аргус. Мне хочется собраться с мыслями, попытаться понять, что произошло, и решить, что делать, но тщетно, я совсем без сил, чувствую себя опустошенной, думаю и тревожусь только об одном: Донато здесь, рядом со мной, возможно, он и впрямь умирает, а я не знаю, чем помочь. Молиться не могу. Может, поплакать? Оплакать немощного Донато. И саму себя, пустившую жизнь псу под хвост, даже не поняв, что к чему, не пожив по-настоящему.

В минуты самого глухого отчаяния спасение приходит оттуда, откуда меньше всего ожидаешь, и в самой необычной форме: пухлой округлости абрикоса. Его вручает мне мальчишка, должно быть, сорвав с дерева, усыпанного спелыми плодами, которыми Нуччо с утра, отправляясь на рынок, наполнял корзины. Я беру фрукт в руки, несколько сомневаясь, стоит ли так явно предаваться греху чревоугодия в трагический момент, когда судьба Донато колеблется между жизнью и смертью, но потом прихожу к выводу, что мальчишка прав, вполне можно позволить себе развеяться и подкрепиться абрикосом, а то и не одним, раз уж их можно запросто сорвать с дерева.

Ах, что за чудо этот фрукт, спелый и сладкий, почти как варенье! Еще бы, полдня греться под жарким солнышком! Я улыбаюсь мальчишке, он улыбается в ответ, одними прекрасными голубыми глазами. Потом встает и в два прыжка приносит мне новую горсть фруктов, еще слаще и спелее первой. И вот мы уже вовсю объедаемся, и мне уже плевать на перепачканную гамурру[82]. О Донато мальчишка, похоже, не сильно беспокоится, возможно, повидал и хуже, а нынешнее его состояние считает не таким уж плохим; и, глядя на него, успокаиваюсь и я.

Его лицо спокойно, безмятежно, словно он нисколько не удивился моему приезду. Сидит себе рядышком и с невозмутимым видом, как ни в чем не бывало жует абрикос. При этом продолжает меня разглядывать, возможно, изучая, но молчит, будто ждет, пока я сделаю первый шаг. Он хорош собой, ох как хорош, а также строен и гибок. Мне бы такую фигуру! Вот только есть в его лице, в глазах что-то странное, двойственное, почти женственное. Ему тоже жарко, и он снимает куртку.

Бог ты мой, так ведь это не мальчишка! Два темных пятнышка, оттопырившие рубаху, – это же соски девической груди! Но почему она так коротко острижена? И почему в такой одежде? Кем она приходится Донато? Дочь, любовница? Девушка сразу улавливает, что я изменилась в лице, пытается заговорить, но от волнения только ловит воздух. Потом ей приходит в голову мысль: развязав шнуровку на рубахе, она показывает мне свою обнаженную грудь, еще небольшую, плотную, и несколько раз кивает, словно говоря: да, я женщина. Потом, по-венециански быстро, но с чужестранными призвуками, сплошь гортанными, почти без гласных, как это бывает у самых диких, затерянных на краю света народов, говорит, указывая на себя: ми Катарина, раба Донадо.

Я поражена простотой этого признания, его искренностью, этой обнаженной грудью, так естественно выставленной передо мной на солнце под оливами, и, конечно, невинностью этого существа, в которую я верю сразу, гоня прочь подозрения и дурные мысли о том, что могло случиться между ней и Донато. Да пусть бы и случилось, мне-то что за дело?

Ведь она спасла его и привела сюда. Мне хочется смеяться,