это волна освобождения от тоски и страха. Боже мой, рабыня. Служанка Донато. Вот она какая. Прекрасная Камилла[83] в мужском платье, а он – там, внутри, в бреду, между жизнью и смертью, и я сижу босая, наслаждаясь абрикосами, и старый пес Аргус жмется к моим ногам.

Ситуация, конечно, безумная. Но очаровательная. Каким же бесконечно далеким, исчезающим в дымке кажется отсюда лежащий внизу, в долине Арно, мой старый город, окруженный каменной стеной, со всеми своими моральными и социальными предрассудками, правилами и законами, клетками и тюрьмами! А здесь, наверху, под солнцем и оливами, вот эта рабыня преподает мне важнейший и прекраснейший урок свободы, какой я когда-либо в жизни получала. И я, смеясь, принимаю из ее рук еще один абрикос.

Когда Катерина говорит, понять ее нелегко. Меня даже смех разбирает: такое красивое личико, нежные губки, так и ждешь услышать ангельский, райский голосок, а получаются лишь невнятные, чужеродные звуки. И потом, понять ее непросто еще и потому, что сам смысл этих речей мне чужд. Будто жизненный опыт вбирали в себя глаза совершенно иные, чем наши, дикие, по-звериному острые, как у лисицы или орла, способные, возможно, ощутить присутствие окружающих нас богов, видеть чудеса и метаморфозы природы, то, на что мы, цивилизованные существа, уже не способны. Мне даже не нужно задавать вопросы, она заговаривает первой, сразу поняв, что я хочу знать все: что с ними случилось, как они сюда попали; видно, она доверяет мне, полноватой босоногой женщине, возникшей в хижине буквально из ниоткуда, интуитивно чувствуя, что женщина эта каким-то глубоким и таинственным способом связана с Донато.

Ее отдали в рабство хозяину Донато, и хозяин Донато был добр к ней, никогда не бил и не порол, давал ей работать вместе с другими женщинами, что пряли золотые и серебряные нити, рисовали, ткали одежды и покрывала. Все это она делала своими руками – и показывает мне свои изящные кисти с прямыми тонкими пальцами, а мой взгляд задерживается на прелестном серебряном колечке на безымянном пальце. Однажды ночью хозяин спас ее от насилия, смерти, огня и воды, но боги воды и огня решили ему отомстить, потому что завидуют нашей жизни и нашему счастью, а порой и злятся; они никак не могли признать, что хозяин Донато сможет, одолев их, избежать рока, и поджидали его на берегу великой реки.

Огонь сходил с неба, воды вздымались, одна молния поразила Донато, а руки rusalok схватили и утянули на дно. Он долго боролся, опутанный руками и волосами деревьев и стволов, влекомых течением, но в какой-то момент все-таки сдался. Тогда Катерина, преодолев сковавший ее страх перед rusalkoi, высунулась из лодки, погрузила руки в воду, уже не боясь, что ее схватят и утащат в свой мир эти сотканные из радуги создания, и вдруг нащупала руку, скользнувшую по ее руке, схватила изо всех сил и больше не отпускала, не сознавая, кто дал ей всю эту силу: может, великая мать Шатана или ее сын, рожденный из камня и огня могучий Сосруко.

Лодка, несомая больше течением, чем веслом перевозчика, застряла в корнях старой ивы у дальнего берега, и только тогда им удалось сойти на берег, в топкий ил, и вытащить хозяина. Донато был мертв, боги забрали его душу, так они решили, никто не может противиться воле богов. Потрясенная, Катерина опустилась подле него на колени, но не заплакала, потому что в их народе не следует плакать или показывать слабость.

Последним сострадательным движением она решила стереть с прекрасного лица Донато кровь и грязь, пригладить длинные седые волосы. Тогда-то, впервые заметив в его лице схожесть с чертами отца, благородного Якова, Катерина всем сердцем и взмолилась своей святой, Екатерине Великой, чтобы та вернула ему душу. Потом коснулась закрытых глаз серебряным кольцом, что всегда носит на пальце. И чудо свершилось. Донато судорожно закашлялся, его вырвало водой, илом и кровью. А Катерина, уже более не сдерживаясь, расплакалась и рассмеялась.

Лодочник оставил их, как только смог, и первую ночь они провели в мокрых холодных зарослях. Катерина перетащила тело Донато повыше, где было сухо, обернула своим плащом, потому что не чувствовала холода, подобрала сумку и узелок, небрежно брошенные ей лодочником, и осталась сидеть рядом. В ту ночь она не спала, но и не боялась, чувствуя защиту святой Екатерины и для пущей храбрости время от времени трогая свое кольцо.

А поутру первым делом принялась ухаживать за Донато: тот по-прежнему был без чувств. Раздев его и расстегнув дублет, Катерина увидела рану, та оказалась неглубокой, даже кровь не текла; чтобы промыть ее, пришлось поискать проточную, не застойную воду и травы, похожие на те, что у нее в деревне применяли, врачуя раны воинов и животных. Ступки не было, и она долго их пережевывала, потом сплюнула на рану, наложила сверху лоскут и, крепко прижав, завернула вокруг бедер, а под конец коснулась лба Донато кольцом, произнеся магическую формулу, хотя, возможно, не совсем точно, потому что плохо ее помнила. Так она поступала каждый день на рассвете, вплоть до новолуния.

Боги благодаря заступничеству святой Екатерины сжалились над Донато и вернули ему душу, но частицу ее оставили себе. Когда Донато проснулся, она даже не могла понять, что он бормочет. Такое бывает, когда у тебя по воле богов или ведьминскими чарами отнимают часть души и ты продолжаешь жить, но творишь нелепицу. У них в деревне тоже была такая женщина, и ее все уважали, ведь подобный недуг делает тебя ближе к богам. Катерина решила, что теперь эта участь выпала и Донато. Он говорит с богами и покойниками, а открыв глаза, он первым делом изрек: «Дочь, дочь моя, благословенна ты среди жен»[84]. Может, это душа ее отца Якова говорила его устами, заняв тело на тот краткий срок, пока душа Донато блуждала по царству мертвых.

Теперь Донато убежден, что Катерина – его дочь. И еще одержим свертком из вощеной ткани, лежащим в сумке: первое, о чем он спросил, – цел ли сверток, точно он был ценнее его жизни и души. И это еще один явный признак безумия, ведь Катерина видела этот сверток, заглядывала внутрь: там одни бесполезные бумажки, покрытые непонятными значками, что зовутся буквами; и да, они все целы, не испорчены и не намокли. Донато это успокоило. Но потом он вдруг снова стал бредить и, впиваясь в нее безумным взглядом, повторял одно-единственное слово: Флоренция, Флоренция.

Несколько дней Катерина