Это было общество в миниатюре – на площади Мучеников. Все возможные типы людей и все возможные типы хищников, которые на них кормились. Можно было бы подумать, что аристократы и чиновники постараются держаться подальше – но нет, они тоже были здесь. Бывшие леди с красными лентами в прическах и бывшие лорды с красными пятнами на костюмах. Эти выкрикивали оскорбления громче всех остальных, словно это могло их спасти от того, чтобы стать следующими.

В Агрионт привезли повозки и устроили на них импровизированные сувенирные лавки, распивочные и закусочные на колесах. Какой-то предприимчивый ублюдок превратил караульное помещение в ломбард, где ты мог продать свои часы за четверть стоимости и идти прямиком наверх, где находился бывший офис какого-то чиновника, превращенный в бордель. Книжные шкафы были отодвинуты, чтобы освободить место для непристойных игрищ, столы стали кроватями, мягкие кресла – берлогами для курения шелухи. Предприимчивые люди всегда найдут способ.

Броуд подтолкнул ближайшего пленника в спину, чтобы тот не останавливался. Не стал ничего ему говорить. Начни говорить – и им захочется что-нибудь сказать в ответ, а последнее, что ему было надо, это начать разговор. Это напомнило бы о том, что ты сбрасываешь с башни не просто какой-то хлам, а живых людей. Он снова отхлебнул из фляжки. Надо не переставать пить. Потихоньку и регулярно. Он теперь всегда оставлял бутылку возле кровати, когда ложился спать, чтобы можно было начинать пить сразу же, как только стряхнул с себя ночные кошмары. Это помогает, привычные действия.

Он все думал, сколько уже народу переправил через площадь Маршалов. Даже пытался считать. Когда начались процессы, их приводили по одному. Теперь они приходили по двое, по трое, по четверо. «У нас тройня!» – сказал бы Сарлби…

Сарлби шел впереди, с арбалетом под мышкой. Вышагивал по площади едва ли не весело, по всем этим именам мертвецов. Раньше он был хорошим человеком, Сарлби… В эти дни в нем чего-то недоставало. У него не было сомнений.

У самого Броуда, как ему порой казалось, не оставалось ничего другого, кроме сомнений. Но сомнения ничего не меняют.

Он сделал еще глоток. Чем больше он пил, тем труднее было продолжать счет. Чем больше он пил, тем меньше ему было дела до того, кто виновен, а кто нет. Чем больше он пил, тем меньше его заботил их плач. Их споры. Их бесконечные гребаные доводы. Когда этого добра становилось слишком много, хорошая затрещина всегда их успокаивала. Точно так же было с пленниками в Стирии. У нас нет лишней пищи, чтобы кормить врагов, так что… позовите Гуннара Броуда. Он знает, что делать.

Он знал. И делал. Их семьи собирались здесь, в холодной тени Цепной башни, чтобы сказать последнее «прости». Может быть, в надежде, что в последний момент придет помилование – но такого никогда не случалось.

Какая-то женщина, закутанная в одеяло, с красным, обветренным лицом, на котором блестели слезы, ринулась вперед и обхватила пленника, ближайшего к Броуду. Они вцепились друг в друга, принялись что-то шептать, прижавшись лбами. Броуд подумал о том, что стал бы делать, если бы это были они с Лидди. Или они с Май. Может быть, придет день, когда он это узнает. Если есть на земле справедливость.

Он отхлебнул снова, чувствуя, как спиртное обжигает саднящую гортань. Все равно что снять стекляшки с мозга: все сразу становится мутным пятном. Так, что не приходится видеть перед собой лицо Лидди или Май. Думать о том, что они скажут. Ставить их рядом с тем, во что он превратился. Бояться того, что он может с ними сделать. Проще делать свое дело, когда ты пьяный. Или проще сваливать вину? «Я был пьян, так что ничего не соображал». «Я был пьян, так что не мог сдерживаться». «Я был пьян, так что, фактически, не был самим собой»… хотя на самом деле, когда он был пьян, он был самим собой гораздо больше, чем когда был трезвым. Он становился самим собой только тогда, когда напивался.

Если говорить начистоту, он был таким человеком, который все ломает. Он пытался убежать от этого еще со времен Стирии, и все, что у него получалось, – это с разбегу налетать на ту же самую стену, снова и снова. Он убеждал себя, что будет безопаснее, если Лидди и Май останутся в Инглии, а он будет здесь. Убеждал себя, что делает это ради них… Все лучше, чем признаться, что есть и другой вариант: что он делает это ради самого себя.

Эти двое все цеплялись друг за дружку с отчаянной силой, словно пытаясь как-то отсрочить окончательное расставание. Броуд ощутил пощипывание сентиментальных слез в глубине переносицы, когда растаскивал их руками, онемевшими от холода. Онемевшими от пьянки. Но он все равно сделал это.

– Я тебя люблю! – выкрикнула женщина, когда один из других сжигателей утаскивал ее прочь, а Броуд принялся подталкивать ее мужчину вперед, к Цепной башне. «Я тебя люблю»… Словно ее любовь могла превратиться в подушку и уберечь его, когда он ударится о мерзлую землю.

За гневным ропотом толпы, слабо доносившимся из-за полуразрушенных стен Агрионта, слышался лай собак. Эти были кровожадны в другом роде. Теперь они бродили по улицам стаями, одичавшие не меньше людей. Волки и лисы тоже стекались из холодных лесов и полей в город, где можно было уловить проблеск огня, унюхать запах крови. Пробравшись сквозь толпу под стенами, животные бросались вперед, чтобы подлизать полузамерзшие брызги у основания башни.

Броуд стащил стекляшки, чтобы дрожащей рукой потереть основание переносицы, но запах чувствовался и без стекляшек. Его можно было уловить за несколько улиц, даже на холоде: место казней. Место, где земля выносила падающим свой окончательный приговор.

Его это больше даже не шокировало. Часть рабочего дня, все равно что драить баки в вальбекской пивоварне. Невыразимое стало обыденным.

У основания башни они передавали пленников сжигателям, и те загоняли их на новый подъемник Карнсбика. Чудо современной эпохи. Давался сигнал, машина с лязгом оживала, платформа, дрожа и шатаясь, принималась ползти вверх. Заставлять их взбираться ногами казалось едва ли не милосерднее.

Над родственниками осужденных слышались стоны и рыдания, они посылали воздушные поцелуи и заливались слезами, вверх тянулся лес рук. Жены и мужья, родители и дети… Осужденные пытались оставаться сильными… Повседневный, наскучивший шаблон.

Броуд повернулся к ним спиной. Поплелся по обледенелым камням по направлению к Народному Суду. Сарлби насвистывал какую-то мелодию. Все лица, которые они миновали, были задраны кверху, свет факелов плясал на их выжидающих улыбках, закат сверкал в их восторженных глазах: они ждали, когда с башни начнут падать крошечные точки. О, это радостное чувство – знать наверняка, что сегодня ты еще будешь жив!

Он сделал еще один глоток. Проще делать свое дело, когда ты пьяный. Поэтому он продолжал пить. Это помогает – привычные действия. В Стирии не было никакой разницы, кто прав, кто виноват, и здесь тоже не было. В конце концов, не было никого виноватее, чем он, верно? Однако его не спихивали с башни; он сам спихивал других.

Важны были только слова Судьи. Это все, что заботило людей на скамьях и людей наверху, на галереях. «Виновен», «виновен», «виновен». Как Броуд мог что-то возразить? Он не был кем-то особенным. После Великой Перемены быть особенным вообще не рекомендовалось.