Но он просто продолжал стоять. Называя себя трусом. Это было лучше, чем признаться, что в ней было что-то такое, чему он не мог противостоять. Что-то такое, чего он жаждал, как пьяница жаждет бутылки, зная, что ему будет от этого плохо, что плохо будет всем, – но зная, что все-таки не сможет остановиться.

– Мы должны нести этот груз, – прошептала она. – За тех, чьи имена высечены на камнях там, снаружи. За тех, кто отдал все, что имел. За тех, кто придет после нас…

Она сощурила глаза и протянула к нему руку, а он все стоял, тупой и пьяный, когда она стащила стекляшки с его носа, и Народный Суд превратился в скопище пятнышек света в огромной, размытой, пропахшей шелухой тьме.

– Я так ни хрена не вижу, – пробормотал он.

– Может быть, так и лучше, – прошептала она. Его лица коснулось ее дыхание, горячее и пахнущее спиртным. – Может быть, настало время все отпустить.

Она обхватила его – или это он обхватил ее? В любом случае они принялись целоваться, если это можно так назвать. Слишком жестко, слишком яростно, слишком больно для поцелуев. Рыча и кусаясь. Словно они пожирали друг дружку.

Он попытался отшвырнуть ее – или, наоборот, подтащил ближе? Вцепился в нее. Принялся рвать ее и без того изорванную одежду, застревая кулаками в дырах ее старого драного платья. В его ноздрях стоял ее кислый, дымный запах. Он хотел ее больше, чем когда-либо хотел кого-либо другого. Ненавидел больше, чем когда-либо ненавидел кого-либо другого. Кроме самого себя, может быть.

Он держал ее за дюжину цепей, обмотанных вокруг шеи, а она его – одной рукой за пояс, таща на себя и пытаясь расстегнуть, а второй раздирая ему лицо, жестко, безжалостно, цепляясь за подбородок, запустив большой палец ему в рот и ухватив за щеку, подтаскивая и наклоняя его голову к себе, таща его поверх себя. Он хотел, чтобы она сделала ему больно. Ее босые ноги обхватили его голый зад, прильнули к нему крепко-накрепко, и он рванул ее драные юбки вверх, оголяя вытатуированный на ее ляжке трактат, подтаскивая ее лицо вплотную к своему так близко, что смог увидеть огонь, отражающийся в ее глазах.

– Ты мой, – прошипела она ему в лицо. – Ты мой!

И они вновь зашипели и зарычали друг на дружку, словно совокупляющиеся коты.

Он обещал, что будет держаться подальше от неприятностей, – и вот, пожалуйста, он их трахает, или позволяет им трахать себя, может быть. Прямо на полу Круга лордов, или как это теперь у них называлось.

Может быть, он плакал, делая это. По крайней мере, вначале.

Но это еще не значит, что ты не делаешь того, что делаешь.

Процессия выплыла к ним из сумрака и падающего снега. Сжигатели шли по десять в ряд, в своих заляпанных краской одеждах, в забрызганных красным доспехах, каждый с факелом в руке. Свет выхватывал их жесткие, пустые лица. Все остальные должны были убираться с их пути, прижимаясь к стенам и вжимаясь в дверные проемы, – даже Вик со своими констеблями и пленными.

Вот показался и гроб, который несли на плечах восемь женщин, от которых веяло холодом, в белых платьях с перепачканными замерзшей грязью подолами. Во всем этом было чувство чего-то античного, словно погребальная процессия великого Иувина сошла со страниц исторических книг на эти несколько мгновений.

– Кто в гробу? – вполголоса спросила Вик.

– Какой-то сжигатель. Возглавлял восстание в Колоне, как я слышал. – Огарок оглянулся по сторонам и наклонился ближе, чтобы прошептать: – Говорят, будто его убили роялисты, но вообще-то он был умеренным.

– И что это значит?

Те, кто на прошлой неделе были экстремистами, на этой считались умеренными. На следующей они станут уже коллаборационистами.

– По слухам, Судья сама расправилась с ним. Говорят, она пьяна от крови. Совсем от нее обезумела.

– Чтобы обезуметь, нужно вначале быть хоть немного в здравом уме.

Вик смотрела, как шаркающая колонна растворяется в падающем снегу, уходя в направлении Мавзолея Великой Перемены возле Четырех Углов, не достроенного еще даже наполовину, – там собирались класть на вечный покой тех ломателей и сжигателей, которые считались героями.

– Двинулись! – приказала она и двинулась сама, сквозь ледяную кашу, сквозь толпы, сквозь собачий холод, мимо огромной кучи пылающих книг (порой какая-нибудь страница всплывала из огня и летела в ночь), по гулкому тоннелю, ведущему в Агрионт.

На улице, которая некогда называлась аллеей Королей, заменили статуи. Или, по крайней мере, им заменили лица, руки и одежду. Поспешные коррективы превратили их из нескольких поколений королей и их советников в шахтеров, строителей, фермеров, кормящих матерей… Герои простого народа. Дешевое воплощение планов Ризинау. В их неловких позах, в выражениях их неуклюже вытесанных лиц было нечто страдальческое и одновременно обвиняющее.

– Кровь и ад, ну и холодина! – Огарок обнял себя руками, выпуская облачка пара в ранние сумерки. – У моей сестры стекла замерзли изнутри. Она половину времени проводит в очередях за углем, за хлебом, за мясом… А когда доходит до конца очереди, часто все уже кончается. На углу какой-то сумасшедший всю ночь кричал: «Да здравствует король», предсказывал, что Гарод поднимется из могилы и восстановит порядок, а Байяз прилетит в город на огромном орле и назначит новый Закрытый совет.

– Было бы неплохо, если бы сюда прилетел орел, – пробормотала Вик. – Его можно было бы зажарить.

Они плелись мимо здания Народного Суда, из окон которого лился свет. Теперь там судили группами по дюжине человек, до заката и дальше – тех, против кого были свидетельства, и тех, против которых свидетельств не было, всех вместе, словно все их дела были взаимосвязаны, так что вина одного пачкала всех остальных, и каждый тонущий тянул на дно других, словно пловцов, скованных одной цепью. Оправдания в эти дни добивались только те, кто обвинял сам – обвинял всех и вся, без каких-либо сомнений. Обвинял своих любимых, родителей, детей…

Дом Чистоты был переполнен банкирами и чиновниками, так что арестованных сжигателями предателей дела Великой Перемены, подозреваемых в аристократических связях, иностранных заговорах, роялистских симпатиях, в ожидании суда приходилось втискивать куда попало. Крепость рыцарей-герольдов превратили в тюрьму, затем еще одну тюрьму сделали из укрепленного здания Государственного казначейства. Семьи таскались взад-вперед по дворам присутственных зданий, умоляя сказать им, где содержатся их любимые, собираясь в снегу под окнами и поднимая детей на плечи в надежде мельком показать им папочку.

– Я слышал, открывают новые суды, – сказал Огарок.

– Похоже, Судья в одиночку не успевает с достаточной быстротой произносить смертные приговоры.

– Предполагается учредить по одному на каждый квартал Адуи.

– На каждый квартал?!

– И в каждом городе в Миддерланде. В Колоне три и два в Вальбеке. Говорят, что придется открыть еще дополнительные, когда Форест и его роялисты наконец попадут в руки правосудия. Сейчас назначают новых судей, чтобы выслушивать дела. Как я слышал, платить им будут по числу обвинительных приговоров.