Он говорил себе, что не хочет этого делать. Потому что боялся, трус. Потому что это было лучше, чем признаться себе, что на самом деле хочет, – потому что внутри него яма, полная ярости, которую невозможно заполнить. Уж лучше он будет говорить себе, что ненавидит Судью, чем признает, что он в точности такой же, как она.

Броуд поглядел на замусоренные ступени здания Народного Суда.

– Пойду отчитаюсь перед Судьей, – буркнул он.

– О да, еще бы, такой случай нельзя упустить!

Искра ухмылялся, глядя на него. Этот человек любил его подначивать. Может быть, из-за того, что Броуд устроил ему взбучку тогда в Вальбеке. Некоторые люди никогда не выучивают уроки.

– В смысле? – спросил он.

– В смысле, у нее на тебя прям чешется, а когда Судья чего хочет, она обычно получает.

– Оставь эти глупости, – проворчал Сарлби. – Броуд семейный человек.

– Так это и отлично! – Ухмылка Искры расширилась еще больше, и он непристойно задвигал бедрами, на случай, если кто-нибудь еще не уловил соль шутки. – Одна семья в Инглии, а здесь тем временем можно завести вторую…

Броуд ухватил Искру за воротник и всадил кулак ему в лицо. Потом втащил его на пьедестал какой-то отсутствующей статуи, уложил так, что шея торчала за край каменного блока, уперся основанием ладони в край челюсти и надавил. Искра беспомощно хватал Броуда за запястья, скреб ногтями по его измазанному красным нагруднику, то ли сипя, то ли скуля. Его глаза выпучивались все больше по мере того, как череп загибался все дальше и дальше за угол.

– Надо бы оторвать тебе твою гребаную голову, – сказал Броуд. Это не была какая-нибудь дикая, шипящая угроза; просто бытовое наблюдение. Сделанное почти скучающим тоном.

– Брось его, Бык, – сказал Сарлби. – Да, он гребаный идиот, но если это считать преступлением, то нас всех стоило бы спихнуть с башни, а?

Броуд отпустил, и Искра сполз с пьедестала и рухнул на колени, хватаясь за шею и выдувая из носа кровавые пузыри.

– Нас всех и следует спихнуть с башни, – сказал Броуд и зашагал вверх по ступеням.

Он говорил себе, что на мгновение потерял контроль. Что сумел остановиться прежде, чем сделает то, о чем потом пожалеет. Это было лучше, чем признаться, что на самом деле он наслаждался каждым моментом. И вовсе не пожалел бы, если бы действительно сломал Искре шею.

…Суд закончился, галереи опустели, последние несколько представителей пробирались через фойе. Мраморные стены были перемазаны подтекающими воззваниями; красная краска в свете свечей казалась черной. Броуд растолкал людей, свирепо щерясь. Он был в воинственном настроении. Как всегда.

В вестибюле стоял на страже Баннерман, с ухмылочкой на лице и перемазанными красной краской рукавами. Еще недавно он избивал рабочих на службе у Савин дан Брок. Теперь он стал сжигателем и избивал аристократов на службе у Судьи. Получая не меньшее удовольствие от своего дела. Вполне естественно, что тот, кто калечит людей для одного хозяина, не побрезгует делать то же самое для другого. Обычная работа. Горшечнику не нужны идеалы, чтобы обжигать горшки, верно? Почему же бандит должен придерживаться каких-то более высоких соображений?

Броуд подумал, не двинуть ли ему в рожу. Впрочем, он теперь думал примерно то же самое о каждом встреченном человеке. Они ничего не сказали друг другу, даже не кивнули. О чем им было говорить?

– Ублюдок, – проворчал Броуд себе под нос.

Он едва не споткнулся на ровном месте. Черт, ну и пьян же он был! И все равно этого было недостаточно. С рассвета он насчитал шестьдесят пять человек. Если вдруг кому интересно. Двадцатерых они сделали сразу после восхода солнца – это были те, кого осудили вчера вечером, в темноте. Он стащил с себя стекляшки и сжал пальцами переносицу. Крепко, до боли. По крайней мере, в Стирии у тебя были настоящие враги. Теперь враги были повсюду вокруг. Врагами были все. Врагом был ты сам.

– Тяжелый день?

Судья сидела в своем кресле – том кресле, где когда-то сидел Ризинау, где еще раньше сидел король, том кресле, из которого она провозглашала вердикты и выносила приговоры, – закинув одну босую ногу на избитый кувалдой стол. В ее руке была трубка с шелухой, она глубоко затянулась и выдула огромное облако сладкого пахучего дыма, от которого у Броуда защекотало в гортани, захотелось кашлять, захотелось сблевать, захотелось ухватиться за свое лицо и драть его ногтями. Она откинула голову на спинку, вытянув длинную, тонкую шею. Броуд мог бы поклясться, что видит, как на ней пульсируют толстые вены.

– Ты мучаешься, – сказала она, искоса глядя на него.

– Со мной все в порядке.

Он действительно это сказал? Да нет, вряд ли он мог такое сказать. Он был настолько не в порядке, насколько это вообще возможно. Даже больше, чем в Стирии. Он обещал не ввязываться в неприятности – но если жизнь его чему-то и научила, так это тому, что из него дерьмовый держатель обещаний.

– Сегодня шестьдесят пять, – пробубнили его губы.

– Завтра будет лучше.

Говоря «лучше», имела ли она в виду, что они убьют меньше людей? Но у него было ужасное чувство, что она имела в виду, что их будет больше.

Трубка была у него в руках. Он не помнил, как ее взял, но она была у него. Он затянулся так глубоко, как только мог, набрал полные легкие, полную голову – и потом, когда он выдул дым, все внутри онемело.

– Это нелегко, – сказала Судья. – Поверь мне, я знаю, что это нелегко.

Только что их разделял стол. Она что, проскользнула под ним, как змея? Или он сам перелез через него сверху?

– Но если бы нужная работа была легкой, она была бы вся переделана давным-давно.

Ее черные глаза, казалось, глядели прямо сквозь него. Видели его вину, его ужас, его черные воспоминания. В ее глазах не было сомнений – только огонь. Только уверенность, ослепительная как никогда. Или это было его собственное отражение?

– Знаешь, почему меня зовут Судьей? – спросила она, и ее кулаки были стиснуты, а зубы оскалены, словно каждое слово причиняло ей боль. – Потому что для того, чтобы мир изменился, кто-то должен вынести вердикт. Кто-то должен похоронить собственные чувства и приговорить прошлое к смерти.

Он ощутил ее руку, легко прижавшуюся к его нагруднику.

– И кто-то должен выполнить этот приговор. Не потому, что он этого хочет. Потому, что это должно быть сделано, а мы подходим для этой задачи…

Они были одни в этом огромном пространстве – одни среди пустых скамей, пустых галерей, пустых лозунгов. Эхо их голосов шепотом возвращалось к ним из темноты.

– Нас не поблагодарят. Нас не простят. Никто, и в первую очередь мы сами…

Он мог бы убить ее сейчас. Ухватить за тонкую, покрытую пятнами глотку и давить, пока в ней не кончится жизнь. Размозжить ей голову о стол, разбрызгивая кровь по плиткам пола, – легко, все равно что раздавить жука. Он мог бы положить конец этому безумию.