Главная вина князя Дмитрия Михайловича состояла в том, что он, будучи сенатором, вместо того чтобы, «несмотря на ближние свойства, от такого душевредства и обиды того зятя его отвращать и не допущать», потакал ему в неправом деле.

«Генеральное собрание», кроме того, выдвинуло ряд столь же угоднических, как и несправедливых обвинений. Среди них важнейшее состояло в том, что Дмитрий Михайлович «отговаривался всегда болезнию, не хотя нам и государству по должности своей служить» — положенных на него дел не отправлял, указы противным образом толковал и т. д. в этом же духе. Включили в обвинение и необдуманно произнесенную Голицыным фразу относительно возможности использовать советы сатаны. Суд обвинил Дмитрия Михайловича в том, что он «научил Перова по делу зятя своего князя Кантемира в суде поступать, вымышлять по тому делу неправость».

Манифест, подписанный императрицей 8 января, смягчил приговор, вынесенный «Генеральным собранием», «казнить смертию». Императрица проявила «милосердие»: «Императрица по высочайшему нашему милосердию казнить его, князь Дмитрия, не указали, а вместо смертной казни повелели послать его в ссылку в Шлиссельбург и содержать под крепким караулом, а движимое и недвижимое все его имение отписать на нас…» Наказанию подвергся и Алексей Дмитриевич[245], — его лишили чина действительного статского советника, «написан прапорщиком в Кизлярский гарнизон», а имения конфискованы. Елизавета Петровна помиловала князя Алексея, он стал сенатором и закончил жизнь в 1768 году в чине действительного тайного советника. Лукьян Перов, главный обличитель Д. М. Голицына, не подвергся наказанию.

В четыре часа пополудни 8 января в дом Голицына прибыли генерал-полицеймейстер В. Ф. Салтыков и обер-комендант Игнатьев, чтобы отобрать у осужденного «кавалерию» (ордена), шпагу, опечатать бумаги, дом и выставить караул. На следующий день А. И. Ушаков и А. П. Волынский вызвали в Сенат генерала Леонтьева и велели отправить осужденного «в определенное ему место». Так отблагодарила Анна Иоанновна человека, усилиями которого она получила корону российской императрицы.

Это была замаскированная месть за деяния шестилетней давности, за попытку ограничить самодержавие. Что это была месть за прошлое, явствует из того, что в настоящем немощный старик не мог представлять и не представлял никакой угрозы трону.

Трагический конец Голицыных предсказывал поверенный в делах Франции Маньян еще в 1730 году, во время коронации Анны Иоанновны. Голицыны в дни празднества, по его словам, представляли «весьма жалкие фигуры. Царица не удостоила их ни одним взглядом, стараясь оказывать всякое почтение Остерману и князю Черкасскому. Вероятно, она поступит с Голицыными так же, как с Долгорукими»[246].

Сохранившиеся источники донесли до нас любопытные подробности об условиях содержания Дмитрия Михайловича в заточении и главным образом о богатейшем книжном собрании, свидетельствующем о его высоких духовных запросах, ставивших его в ряд самых образованных людей страны.

Голицын был доставлен в Шлиссельбург в первой половине дня 9 апреля. Сопровождавший узника поручик Измайловского полка Федор Кнутов получил предписание «дорогою от Петербурга до Шлютенбурха никого до Голицына не допущать, чернил и бумаги не давать, чтоб люди были всегда при нем». Сторожить узника поручили команде во главе с сержантом Преображенского полка Петром Голенищевым-Кутузовым. Инструкцию ему составили по шаблону аналогичных документов, определявших жизнь политических заключенных в заточении: Голицыну не разрешалось выходить из своих покоев, посещать церковь разрешалось только в часы, когда в ней отсутствовали прихожане, а прислуга, состоявшая из трех дворовых и «кухаря», была лишена и этого права. Инструкция обязывала сержанта следить, «чтоб никто с ним, Голицыным, не мог разговаривать», а также «смотреть накрепко, чтобы к нему никто не приходил из приезжих или проезжающих». Голенищев-Кутузов обязан был «за покупкою провизии посылать солдат, а отнюдь не людей Голицына». На содержание узника отпускали один рубль в день, а слуг — по гривне на человека. Одним словом, узника надлежало содержать в полной изоляции. Там до приезда Голицына томился в заточении В. Л. Долгорукий. Чтобы не превращать крепость в хранилище ссыльных, Кабинет министров распорядился перевести Долгорукого в Ивангород.

Одно послабление в содержании узника оговорено еще Волынским и Ушаковым перед отправкой его в Шлиссельбург: ему разрешалось взять «из бывших его пожитков серебра и платья и прочего, что он с собой взять пожелает». Перечень пожитков, взятых с собой Дмитрием Михайловичем, свидетельствует, с одной стороны, о его скромном достатке, а с другой — о его надежде на более или менее продолжительную жизнь в заточении. Помимо книг церковного содержания в списке предметов, доставленных вместе с узником в крепость, значилась серебряная кружка, три ложки, поднос, два медных котла, семь кастрюль, восемь оловянных ложек, девять тарелок и др. Гардероб Голицына состоял из четырех пар верхней одежды, черного кафтана и камзола, а также столового и постельного белья: десятка скатертей, двух наволочек, байковой рубахи и др.

Столовые запасы, видимо, наспех извлеченные из того, что находилось в доме, тоже были рассчитаны на продолжительную жизнь в заточении: 28 гусей, 85 русских кур, 20 полтей свинины, шесть вяленых севрюжин, бочка орехового масла, кадка меда, два четверика гречневой крупы, куль ржаной муки и др. Среди предметов, взятых Дмитрием Михайловичем с собой, значилось два костыля с костяными набалдашниками, из чего следует неспособность узника передвигаться без их помощи[247].

13 января 1737 года Кабинет министров принял к сведению два доношения Кнутова об отвозе Голицына в Шлиссельбург и Голенищева-Кутузова о приеме в крепость Голицына и его прислуги. Далее следуют донесения сержанта Голенищева-Кутузова о том, что «караул при князе Дмитрии Голицыне состоит в добром состоянии».

Первое такое донесение получено 18 января, но в последующих в связи с болезнью узника наблюдалось отступление от стереотипа. Так, уже 24 января сержант просил указа о разрешении допустить к Дмитрию Михайловичу священника. 23 февраля и 1 апреля он эту просьбу повторил, а 2 апреля извещал о болезни узника подагрой, «а кому пользовать — требует указа». 7 апреля — рапорт об ухудшении здоровья: он «ничем не владеет и требует попа». Во всех перечисленных случаях следовала бесстрастно-холодная резолюция: «во известие», то есть к сведению. Лишь в ответ на рапорт, полученный 8 апреля с извещением о болезни «подагрою и лихорадкой и затворился урин и просит о допущении для исповеди попа и присылки слабительного лекарства», последовала резолюция: «Допущен»[248].

Использовать запасы продовольствия, а также износить гардероб дряхлому старику, подвергнувшемуся сильному нервному потрясению, не довелось — он скончался через три месяца с небольшим и похоронен в Шлиссельбургской крепости. На могиле с каменной плитой значилась надпись: «На сем месте погребено тело князя Дмитрия Михайловича Голицына в лето от Рождества Христова 1737, месяца апреля, 14 дня, в четверток светлые недели, поживе от рождения своего 74 года, преставился». Вдумчивый биограф Д. М. Голицына Д. А. Корсаков заметил: «…князь Голицын понес наказание не за свои служебные поступки: они были только весьма плохо измышленным поводом для его осуждения». Автор сделал еще одно важное наблюдение, не со всеми положениями которого можно согласиться: «Лично для Анны Иоанновны он был опасен по своим политическим воззрениям; для ее немецкого правительства он был ненавистен за свою русскую национальность и родословность; для своих судей он был нестерпим за его ум и характер»[249]. Глубокое сомнение в правильности вызывает первое утверждение автора: никакой опасности для Анны Иоанновны беспомощный старик не представлял; его убеждения тоже не представляли опасности, ибо оставались при нем — он был лишен возможности их распространять и приобретать сторонников. Расправа с Голицыным, как и с Долгорукими, была примитивным актом мести.