Ни малейшего дуновения воздуха. Они уселись в кресла, как два яблока в печь. Погас свет. Засветилась проекционная будка. Мерш почувствовал возбуждение, которое всегда испытывал перед началом фильма.

Изображение появилось внезапно. И сильно отличалось от того, к чему он привык. Черно-белый цвет, зернистость пленки, рывки камеры… Площадь с бассейнами и фонтанами. Паперть, уставленная изваяниями богов, драконов, обезьян и слонов, а также античными статуями или чем-то в этом роде… За ними виднелся дворец, напоминающий храмы Ангкора[96], спрятанные в джунглях. С опозданием Мерш понял, что Николь держит его за руку. Они отправились в прошлое. Камера обогнула фасад дворца и замерла на уровне пустого балкона, выдержанного, как ни странно, в баскском, а может, наваррском стиле…

Прошла какая-то секунда, и появилась она. Мать. Женщина лет шестидесяти, с заостренными чертами лица, одетая на индийский манер. Ветер мягко колыхал подол ее сари, больше похожего на накидку – такую легкую, что казалось, будто она соткана из воздуха и неба.

Сначала Мерша поразил этот неожиданный, но удачный альянс между европейской внешностью женщины – тонкий профиль, нос с горбинкой, брови словно два мазка кистью, изящный контур рта, в котором читается насмешка над горестными складками внизу щек, – и индийской одеждой, окутывающей ее наподобие ореола… Она казалась полной смирения и добросердечия, но на самом деле была повелительницей, снисходившей до подданных и дарившей им свой сияющий образ. Свет мой зеркальце, скажи…

Новый план; на этот раз ученики в рубашках из белой ткани. Сидя на земле в позе лотоса или стоя, с дрожащими лицами и исступленным взглядом, погруженные в транс. Индусы, европейцы, стриженые, бородатые, женщины, дети…

– Это даршан, – пробормотала Николь. – Гуру позволяет ученикам лицезреть себя, чтобы они питались его присутствием.

Они поневоле говорили тихо, словно присутствовали на церемонии.

Мершу не надо было ничего объяснять, он уже влился в толпу учеников: эта женщина, словно вышедшая из фильмов тридцатых годов, напоминала природный источник, волшебный колодец, из которого приходили испить верующие, как приходят на водопой лесные звери. Сцена была прекрасной и в то же время тревожной; у него вдруг появилась уверенность: вся история пошла отсюда, из этой секты, из этого колдовства – но вот какая именно история? Она была так далека от его брата и его исключительно французской судьбы…

– Мне надо уйти, – снова прошептала Николь.

– В чем дело?

– Мне нехорошо.

– Ты хочешь сказать?..

– Да, опять начинается.

– Я поеду с тобой.

– Не нужно, я возьму такси.

Не успел он ответить, как она ушла.

Когда он снова повернулся к экрану, тот уже погас. Конец эпизода. Мерш встал, собираясь попросить запустить следующий: в конце концов, в Калькутте, как и в других городах, кино должны крутить непрерывно.

Час спустя Мерш ехал на такси в расположенную в квартале Чоринги редакцию газеты «Стейтсмен» – одной из крупнейших в Бенгалии.

Пока он не пытался соединить все нити, но уже ясно определил полюса этой истории: с одной стороны, убийца – адепт тантризма и садист, а с другой – невинные жертвы, которых любил Эрве… Был также безымянный садху, возможно посланный в Париж Кришной, чтобы защитить Эрве и его муз; был сам Гоппи – Саламат Кришна Самадхи, который теперь прятал брата и, без сомнения, знал убийцу. Наконец, была Мать со своей сектой Ронда: когда-то она взяла Гоппи к себе, на всю жизнь возбудив в нем отвращение к духовным общинам и став причиной, пусть и косвенной, появления злейшего врага всех этих братств и прочих ашрамов… Мерш был уверен, что между этими персонажами существует связь, но пока не понимал, какая именно.

Нельзя было забывать и еще об одном человеке, конечно не имеющем прямого отношения к этой истории, но тоже важном, – Пьере Русселе, отце Эрве, индийском музыковеде, живущем примерно в семистах километрах от Калькутты. И хотя Симона Валан клялась, что Пьер Руссель – всего лишь случайная фигура и не играет никакой роли в текущих событиях, Мерш этому не верил.

В «Стейтсмене» он быстро разыщет статью об этом французе, который стал бóльшим индусом, чем настоящие индусы. И изучил их музыку лучше, чем они сами…

Мерш прижался носом к окну и залюбовался пейзажем, то есть толпой…

Он уже начал кое-что понимать. Отличительные признаки индусов открывались ему поэтапно. Во-первых, были очевидные. Цвет кожи. Чернота волос. Худоба. Из всего этого он сделал вывод, быстрый и бесповоротный: эти люди принадлежат к другому виду, другому миру. Затем наступил следующий этап: он начал замечать, что, несмотря на кожу цвета сепии и темные круги под глазами, у них вполне европейские лица. Никаких негроидных черт или раскосых глаз. Нет. Лица – самые обычные, только как бы окрашенные соком грецкого ореха; пожалуй, к этому надо добавить вялый контур бровей и каплю черной туши в глубине зрачков, но в остальном они были европейцами. Словом, в нем проснулась надежда, что с этими ребятами удастся найти общий язык.

Сейчас наступил третий этап, и Мерш чувствовал, что земля уходит у него из-под ног. От этих людей, внешне похожих на смуглых европейцев, его отделяло нечто глубинное, несовместимое, отделяла непреодолимая пропасть; между ними не было ни одной точки соприкосновения – ни в чувственном плане, ни в духовном. Особенно в духовном. Они носят те же очки в черепаховой оправе, что жители Запада, но обитают на другой планете. Чтобы в этом убедиться, достаточно заговорить на любую тему. Через несколько секунд вы вообще перестаете понимать, о чем и даже с кем ведете беседу. Из курса физики Мерш помнил, что масло не растворяется в воде, то есть две эти жидкости никогда не смешиваются.

Сейчас ему казалось, что он и Индия абсолютно не способны к взаимному проникновению.

– Here you are, sir[97].

Мерш достал свои рупии – так политический беженец достает свой вид на жительство – и оплатил проезд. Он подумал о Николь: разумно ли было отпускать ее одну? А если на нее нападут? Нет. Пока она ничем не рискует…

По обеим сторонам проспекта высились викторианские здания, полыхавшие в лучах солнца, словно охваченные пламенем и готовые вот-вот рухнуть в тропическую печь, как последние руины сгоревшего квартала. Англичане хотели навязать городу свою архитектуру с колоннадами и лепниной, но места ей тут не было: на страже стояли Шива, Вишну и Кали, вооруженные тайфунами, муссонами, зноем, засухой… Даже королева Виктория потерпела в Индии фиаско.

Однако здание «Стейтсмена» прочно стояло, выпятив главный фасад широкой дугой; чистотой линий и добротностью оно смутно напоминало Колизей.

В холле Мерш столкнулся еще с одним пережитком Британской империи: страстью к бумаготворчеству. Перед тем как получить доступ к архиву газеты, ему пришлось постоять в очереди, заполнить бланки, подписать формуляры