индусы повторяли свои мантры и очищались. Сегодня утром Мерш почувствовал близость с ними. Он все поставил на кон с твердым намерением выиграть – вот только что? – и сам с головой нырнул, как в омут, в это жуткое расследование…

Зрелище больше всего поразило его своей безмятежностью. Мужчины воздевали сложенные горстью руки к солнцу, женщины мыли волосы, дети окатывали друг друга фонтаном брызг. Река была жизнью, жизнь была рекой: ни убавить, ни прибавить.

На обратном пути Мерш несколько раз сбивался с дороги. Жара набирала силу, толпа росла, машин стало больше. Пора было возвращаться в гостиницу, чтобы отдышаться. Он без труда нашел уличных разносчиков, торгующих пури – маленькими золотистыми хлебцами из пресного теста. Один из них предложил взять к ним соусов и мяса, сдобренного специями, но это точно заставило бы Николь снова надолго засесть в туалете. Придется девочке обойтись сухим хлебцем и чаем.

Уже в этот ранний час улицы были запружены, и Мерш приложил немало усилий, пробираясь сквозь плотную толпу. В гостиницу он вернулся с большим газетным свертком, в который ему упаковали продукты.

– Хорошо поспала?

– Мм…

Николь потягивалась в постели. Мерш не мог сдержать улыбку. Несмотря на синяки под глазами, землистый цвет лица и смятую пижаму, она была восхитительна.

Сыщик схватил шаткий столик и поставил его между двумя кроватями.

«Завтрак влюбленных под тропиком Рака», – подумал он.

91

Школа под названием «Ало» (что на бенгальском, если он правильно понял, означает «свет») находилась в квартале Канкария-Эстейтс, на Парк-стрит, – более или менее в центре города, напротив обширного парка Майдан.

Мерш рассудил, что бесполезно тратить силы, пытаясь сориентироваться в том, что представлялось ему человеческим муравейником – с его грязью, развалинами, нищетой, тьмой и светом и с царящим над всем этим ощущением удушья.

В такси Николь спросила:

– Можешь объяснить, зачем мы едем к этому бельгийцу?

– Потому что он наверняка говорит по-французски.

– И что? Ведь он руководит киношколой?

– Точно.

– Ты это серьезно?

– Доверься моей интуиции, – отрезал Мерш. – Сегодня утром я говорил с хозяином отеля. Фонд Самадхи здесь хорошо известен. Не знаю почему, но гуру учился во Франции, и этот язык наверняка широко используется в его секте.

– И ты думаешь, твой бельгиец знает Самадхи?

– Я в этом уверен.

За Парк-стрит – своего рода улицей Риволи, запруженной и раскаленной от солнца, – такси остановилось. Мерш заранее разжился рупиями (он так и не понял, по какому курсу производился обмен) и заплатил водителю, оставив ему щедрые, по его мнению, чаевые.

Школа занимала здание прошлого века, и его глухие стены напоминали крепость или тюрьму.

Ворота. Дорожка. Патио.

В залитом солнцем дворике (окружавшие его стены сверкали, как зеркала) Мерш и Николь представились, по-французски попросив о встрече с Гастоном ван Экземом.

Встретивший их индус сразу пошел наверх.

Мерш бросил торжествующий взгляд на Николь – здесь говорили по-французски. Здесь он сможет делать свою работу полицейского. Он чувствовал себя свободным: ни паспорта, ни оружия, ни служебного удостоверения. Просто турист, исследующий темные уголки, словно любитель старья на блошином рынке.

Наконец их пригласили в маленькую комнату, облицованную керамической плиткой; одна из стен представляла собой каменную кружевную решетку, сквозь которую проникали солнечные лучи, создавая на полу ослепительный узор. Комната была пуста, что для Калькутты – это они уже поняли – было почти чудом.

– Вы хотели меня видеть?

Пришедшие обернулись и увидели священника: он стоял в полумраке с молитвенно сложенными руками и был похож на инквизитора.

Мерш мгновенно догадался: это иезуит!

Черт возьми, встретиться с иезуитом как раз и было его давней мечтой!

92

– Да, я хорошо знаю Саламата Кришну Самадхи. В Калькутте его зовут просто КС.

Волосы с проседью, серое лицо, серая сутана – у Гастона ван Экзема все было в тон. Казалось, он целиком состоит из какого-то одного материала. Невозможно было определить его возраст. Существо из пепла, измученное вековой усталостью, изъеденное бесконечной жизнью в тропиках. То же впечатление производило и его лицо: тусклая кожа, смазанные черты – за исключением орлиного носа с хищными ноздрями, напоминающего небольшой гарпун; картину дополняли выгоревшие брови и запекшиеся губы. Даже стекла его очков отсвечивали серым, как ставнями прикрывая глаза.

Впрочем, еще две вещи обращали на себя внимание: радужный блеск глаз и такой же блеск перламутровых пуговиц на сутане.

Все подтвердилось: ван Экзем действительно был бельгийским иезуитом, и Саламат Кришна Самадхи, близкий к франкофонной общине, часто его навещал. Мерш испытал прямо-таки ребяческую гордость: даже здесь, на краю света, чутье его не подвело.

– Нас интересует его секта, – сдержанно объяснил он.

Они с Николь представились журналистами, собирающими сведения о духовных братствах Калькутты. Берто часто повторял: «Чем нахальнее врешь, тем легче тебе верят».

– Гоппи не признает этого термина.

– Кто такой Гоппи?

– Это настоящее имя Саламата Кришны Самадхи.

– Как называется его… община?

– У нее нет названия. Гоппи отрицает даже само ее существование. Все его побуждения направлены на борьбу со всякими гуру, с духовными братствами. По его словам, можно – и нужно – искать собственный путь к себе, без помощи наставника. Во многих отношениях Саламат Кришна Самадхи – освободитель.

Наступило молчание. Мерш и Николь сделали глоток чая, который им подали. Оставалось ждать, других вариантов не было. Жан-Луи чувствовал, что ван Экзем выложит им все, что знает сам.

– Невозможно понять учение Кришны Самадхи, – продолжал серый человек, – если не интересоваться Рондой.

– Что это за Ронда?

– Секта.

Мерш не удержался и присвистнул.

– Она широко известна здесь, в Бенгалии. Основана в двадцатые годы очень богатой француженкой, Жанной де Тексье, и полковником в отставке, тоже французом, Шарлем Обена́. Община придерживается веры в универсальную истину, стоящую выше религий, которые являются только ее эманациями. Ронда выстроила теологическую систему, включающую в себя буддизм, индуизм, католицизм и даже франкмасонство. Критические умы считают ее невнятной сборной солянкой, которая все смешивает и ничего не объясняет. Тем не менее она повлияла на несколько поколений индусов и европейцев.

– Но какое отношение к этому имеет Саламат Кришна Самадхи?

Ван Экзем перевел дыхание. При взгляде на него вспоминалась знаменитая цитата из Книги Бытия: «…ибо прах ты и в прах возвратишься»[94].

– В тридцатые Ронда обосновалась на холме Сусуния, в двухстах километрах от Калькутты. Родной отец Гоппи был брамином и служил в этом гигантском ашраме[95] бухгалтером. Однажды Обена увидел Гоппи – тому тогда было двенадцать, – который подстригал на территории общины лужайку. При виде мальчика необыкновенной красоты он утратил разум. Ему даже было откровение: Гоппи станет духовным наставником Ронды. Обена часто уединялся с ребенком – якобы для того, чтобы научить его заново проживать свои прошлые жизни. Но правда менее радужна: все заставляет думать, что он насиловал мальчика…

В Мерше проснулся полицейский.

– Расследование было?

Ван Экзем улыбнулся – на каменном лице обозначилась щель:

– Вы в Индии, друг мой. Здесь все, как бы это