Старый Музыкант не удивился. Когда доктор Нарунн предложил приглядеть за малышкой, сколько понадобится, Конг Оул счел, что его молитвы услышаны.

– Мне и в голову не приходило просить доктора Нарунна, – поделился он со Старым Музыкантом. – Тем более прочить его в опекуны, учитывая, что он холостяк и одинокий. Это большая ответственность, не говоря уже о неопределенности… Но на ум не приходит никто более подходящий на эту роль. Он послан нам небесами.

Сердце любит, несмотря на неопределенность, хотел возразить Старый Музыкант. И продолжает любить, несмотря на опасность и утрату.

Но вместо этого сказал:

– Порой, уважаемый настоятель, маленькая беззащитная жизнь способна тронуть небеса.

Старик снова сосредоточился на сердце, расцветающем перед ним. Тира рассказывала о поездке в Сиемреап, как они с Нарунном неожиданно решились, позвонили настоятелю и получили разрешение взять с собой Ла. Собрались в жуткой спешке и улетели тем же вечером на последнем рейсе, боясь, что если подождут до утра, то передумают. Самолет приземлился в маленьком аэропорту среди полей с высокой травой, приветственно встреченный огнями костров, мигавшими по периметру, подобно звездам в ночном небе. Поселились в маленьком бутик-отеле с традиционными деревянными кхмерскими бунгало, и однажды ночью она проснулась в присутствии своего собственного пралунга от его невыплаканного плача. Тембр голоса Тиры, стремительный поток слов, спокойная и щедрая откровенность, ничем не стесненный рассказ казались Старому Музыканту сродни прощению. Он впитывал ее речь, пил, как нектар, забыв про стакан воды перед ним. Как она похожа на мать – обходительна и мудра – и вместе с тем непохожа – нежна и открыта.

Тира, не смущаясь его молчанием, продолжала рассказывать. Она не решалась касаться болезненной темы, хотя ее томило желание знать. Но, если не толкнуть дверь, как определить, заперта она или нет? Она говорила о храмах Ангкора и Бантеай-срея с великолепным тончайшим кружевом из красного песчаника, о библиотеках с узорчатыми дверными арками, как настоящими, так и ложными, намекающими, должно быть, что обучение – это не только собирание знаний, известных и очевидных, но и полет фантазии, тяга к таинственному, невидимому. Гуляя по концентрическим дворам, кожей чувствуешь присутствие фантомов древних ученых, слышишь эхо их размышлений.

На этих словах Старый Музыкант заметил рядом с Тирой призрака – одного из многих, близких им. Он часто гадал, когда умерла Чаннара – в начале режима красных кхмеров или ближе к концу – и как. В каком умонастроении она поддалась смерти? Что наполняло ее сердце – любовь, ярость, горечь или сожаление, самый убийственный яд?

Он поколебался, не спросить ли, но почти сразу передумал. Зачем теперь это знать? Такое знание не уймет кровь, которой исходит его душа, не исцелит его телесные увечья.

Тира пересказала путешествие к озеру Тонлесап, чьи приливы и отливы задают темп жизни окрестных деревень, и чертила пальцами в воздухе, прибегнув к сравнению с анатомией сердца с его венами и клапанами, камерами, резервуарами и предсердиями, которые Нарунн набросал на странице ее дневника.

– Наша родина, в его понимании, похожа на человеческое сердце…

Тира вдруг поняла, что это сердце, видевшее, как жизнь повсюду упорно пробивается и утверждает себя, будет биться и дальше.

Глядя на нее, Старый Музыкант думал, что она уже старше своей матери, и был благодарен небу за возможность увидеть любимую женщину в расцвете зрелой красоты. Сутира… Сита… Если бы его дочь осталась жива, она, наверное, выглядела и говорила бы так же. Сохон говорил, день рожденья Сутиры в марте. Скоро ей будет тридцать восемь – уже не юность, однако ее жизнь, чувствовал старик, только начинается, ибо любовь – единственное возрождение.

Тира замолчала и не глядя отпила воды, прежде чем продолжить. Она описала односельчанина Нарунна и его жену, их прекрасный дом на воде, плавучий мир Берега Слоновьего Бивня – деревни, пропитанной легендами, воспоминаниями и любовью. Она уже охрипла от рассказов и договорила немного севшим голосом:

– Жаль, что вас с нами не было.

У старика заныло в груди – Тира не обязана была это говорить. Ему захотелось ответить ей на нежность: «Ты никогда не уходила далеко из моих мыслей». Но сейчас ему потребуется все самообладание, на какое он способен. Настала его очередь.

– Я хотел с тобой поговорить, – сказал он, не давая себе передумать.

Тира подняла голову и встретилась с ним взглядом – с одним глазом, смотревшим печально, и с другим, скрытым под черной повязкой.

– Я слушаю.

– Но перед тем, как я начну, ты должна пообещать мне, что останешься, как бы тяжело ни было, и выслушаешь до конца.

Она кивнула.

– Суди меня, как знаешь. В ответ я только прошу быть свидетелем моего преступления от начала до конца.

Время пришло.

– Выбор… – выговорил твой отец, с трудом дыша в углу общей камеры, переполненной новыми… животными. – Помнишь наш разговор?

Речь шла о нашей клятве друг другу – самим выбрать, когда и от чьей руки умирать. Я кивнул, не в силах смотреть на него, хотя съежился всего в нескольких дюймах, спиной к стене, а он был справа, вот как ты сейчас сидишь. Несколько часов назад твоего отца привели с очередного допроса. Методом общения в тот раз, видимо, был воздух – вернее, лишение воздуха. Все, что для этого надо, – пластиковый пакет собирать кровь. Ушные раковины твоего отца были перемазаны кровью. Краем глаза я заметил подсохшие подтеки по сторонам лица.

– Погляди… на… меня… – сказал он с усилием.

В своем отчаянии я наконец понял, почему мальчишки в музыкальном ансамбле, мои закадычные товарищи, с которыми я бок о бок спал, ел и занимался, избегали меня после побоев отца, преподававшего нам музыку. Я думал, что они меня стыдятся, им неловко за слабость моей натуры, всякий раз вызывавшую отцовский гнев. Я представлял, как они перешептываются: «И почему он не может учиться прилежнее и быть хорошим сыном? Если б только он был не таким упрямцем и быстрее слушался…» В тюремной камере, глядя на непрерывные страдания друга, я глубоко стыдился себя, моей несостоятельности, моей бесполезности. К чему сострадание, если оно не может предотвратить или хоть облегчить насилие, творимое над теми, кто меня окружает?

– Посмотри на меня, – повторил твой отец чуть слышно, но с нажимом. В камере то и дело раздавались стоны и слышались движения других заключенных. Я пододвинулся ближе и поглядел на Сохона, а он продолжал: – Скоро… мой час… пробьет…

Для чего мне моя жизнь, если она смогла только заманить другую в ловушку лжи?

– Ничего… не осталось, – настаивал твой отец, судорожно дыша, словно пытаясь добраться до глубин своего существа и почерпнуть там силы. – Даже у них кончилась ложь, которую от меня требовали повторить. Ничего не осталось… Я больше ничего не могу им дать… кроме моей крови, – он помолчал, дожидаясь, чтобы голос звучал ровно. – Меня уже обрекли на казнь. Медленную, растянутую казнь. Придет их так называемый врач. Мне сказали, идет война… Нужна кровь, чтобы спасать раненых…