По этой разоренной земле и бродил Тунь, волоча себя, калеку. Кандалов на нем уже не было, но старые и новые увечья давали о себе знать. В какой-то момент, ощущая фантомную тяжесть цепи, так долго сковывавшей ему запястья, Тунь опустил взгляд и увидел свои опухшие пальцы с кровоточащими, гноящимися концами, некоторые с остатками вырванных ногтей, другие вовсе с пустыми лунками. Руки не походили на человеческие – они выглядели как клешни выходца из могилы. Последние допросы вспоминались как одна нескончаемая пытка, и плоскогубцы взыскивали плату с ослушника снова и снова.

– Какие у тебя крепкие пальцы… Держать это лезвие, прятать его от нас… Сейчас посмотрим, насколько они крепкие…

Но однажды он пришел в себя и обнаружил, что все закончилось. Ни издевательских голосов, ни пыток, ни охранников, только смутное беспокойство, сменившееся глухим безмолвием, будто некое чудовище отложило свою дубину и трезубец, все свое снаряжение, и освободило здание тюрьмы, растворившись в воздухе.

Через день-другой появилась группа худых, оборванных жителей городка. Они отпирали камеры и выпускали полуживых узников на свободу. Человек, который расковал Туня, сказал, изнемогая от собственной ничтожности:

– Слухи-то ходили… – и опустил лицо, застыдившись. – Нет, не только слухи… Мы слышали мучительные крики, мольбы о смерти, чувствовали ужасный смрад вокруг… Но мы не хотели верить. Как они могли превратить храм вот в это? Теперь мы видим… – Он снова уставился в землю, сгорая от стыда. – Земля нас никогда не простит.

Из тысяч заключенных, привезенных в Слэк Даек за несколько месяцев и даже лет, Тунь стал одним из немногих, кто вышел в тот день из тюремных ворот. Ковыляя по улицам, он не отличал живых от мертвых – и те и другие увязывались за ним. Не в силах вынести ничье присутствие, он собрал что мог – веревку, брошеную одежду, ржавый топорик, крохи забытой кем-то еды – и ушел в горы. Он умел выживать в джунглях. Он в них уже выживал. К тому же Тунь искал не столько выживания, сколько уединения. После долгих месяцев, проведенных среди страдальческих воплей, он мечтал тихо исчезнуть, как сходит на нет умирающее дерево, задушенное мхами и лианами. Существовала вполне реальная возможность, что в джунглях он умрет не своей смертью: на него мог напасть тигр и сожрать заживо. Но Тунь хотя бы знал, что лютость хищника обусловлена голодом, а не ненавистью. Лучше столкнуться с бесстрастной жестокостью природы. Если люди способны совершать такое, что он и его соотечественники делали друг с другом, тогда он не желает быть представителем своей расы. Тунь не понимал, как и почему он выжил, но в ожидании запаздывавшей смерти выбрал существование без людей.

В джунглях он начал понемногу оправляться. Силы восстанавливались, и вскоре Тунь понял – он не один, внутри него пустила корни другая личность, с более сильной волей. «Если ты выйдешь из этой битвы одиноким победителем, найди мою дочь, жену… Займи мое место…»

Сперва Тунь пытался заставить голос замолчать, как остальные голоса, звучавшие в ушах. Когда это ему не удалось, он умолял голос уйти, взывал к здравому смыслу и всячески улещивал, объясняя глупость некоторых надежд и пользу смирения.

– Смысл покоя состоит в том, чтобы дать человеку жить своей жизнью. Уж тебе ли этого не знать!

Тунь спорил до хрипоты, пока не переставал понимать, на чьей стороне в этом споре он сам, какая личность принадлежит ему, а какая явилась непрошеной, поднявшись из земли. «Тунь, ты мне обещал». К кому он обращается? Кто из них все-таки выжил и поселился в этом теле, которое ходит и говорит? Временами Тунь казался себе обезумевшим животным, тигром, охотящимся на собственный хвост и крадущимся за своей тенью. «Это ничего, что у меня не было возможности закопать барабан и другие инструменты… Музыка все выдержит…»

Эти слова вновь и вновь звучали в ушах, пробуждая резонанс другого обещания, пакта, приобретавшего все большую силу, потому что Тунь заключал его с самим собой.

«В оставшееся время я делал инструменты для живых и для мертвых, объединив два несопоставимых ансамбля в один, уникальный, для себя. Да, знаю, святотатство, но ведь я еще не умер».

Слова обретали ясность, становились настойчивее, подталкивали в дорогу. Тунь бросил свое отшельничество и пошел в деревню, где хранились инструменты Сохона – забрать их и посмотреть, что осталось. Убедиться, что частица души Сохона уцелела и восторжествовала: «Правду слышно даже из-под целой горы силой вырванных признаний».

Инструменты нашлись – их спас и хранил у себя глава деревенского ансамбля, бывший партийный руководитель, чудом избежавший чисток. Что до пропавшей семьи Сохона, деревенские даже не знали, что у него была жена и дочь. Если, как когда-то верил Тунь, есть шанс, что они до сих пор живы, как он взглянет им в глаза? Тяжесть содеянного снова навалилась на него. Какую возможность он не учел? Не ошибся ли он, правильно ли все понял? Или ошибся в самом важном? Мелькнувшую в неподвижном взгляде Сохона искру Тунь в смятении и муке принял за отражение блеснувшего занесенного лезвия. Когда все было сделано и лезвие выпало из оцепеневших пальцев на пол, Сохон закрыл глаза. Тунь завыл. Какая же сила, должно быть, понадобилась, чтобы закрыть такие глаза…

Тунь ушел из деревни, забрав инструменты, как дорогие останки своего друга. «Музыка… или революция, – сказал в камере Сохон. – Перед нами были две дороги…» Может, еще не поздно? В глухой деревушке Тунь начал новую жизнь, прячась в музыку, в анонимность уличного музыканта. Время от времени он брал сампо и негромко выстукивал на нем ритм, вспоминая тайный инкантаментум Сохона и ища истину, которую мог открыть инструмент. Но ничего не слышал, кроме стука собственного сердца, нашептывавшего: «Милосердие или убийство?», терзая Туня.

– Уже четверть века я задаю себе этот вопрос и живу с этим выбором. – Старый Музыкант поднял голову и поглядел на Тиру в сгущавшихся сумерках. – Последний раз я прижимал к груди твоего отца в декабре семьдесят восьмого года. Стояла засуха, как сейчас…

Однако даже в уходящем дневном свете он разглядел, что на лицо Тиры вылился настоящий муссон, промочив подбородок, шарф и перед блузки. Девушку трясло, однако она сидела не двигаясь, схватившись руками за колени, держась из последних сил. Сита, хотел сказать Старый Музыкант, но вовремя вспомнил, чье сердце разбивает.

– Сутира… – больше всего ему хотелось сейчас обнять ее. – Сутира, знай я тогда, что наше освобождение из Слэк Даека дело нескольких дней, я бы не выполнил нашего договора. Но в этом и состоит природа выбора – правильно ты поступил или нет, узнаёшь только постфактум, если вообще узнаёшь.

Дотянувшись через стол до окна, Тира распахнула ставни, закрепив их задвижками на стене от внезапных порывов ветра, долетавшего с реки. Солнце уже поднялось выше окна, скрывшись от прямого взгляда, и оседлало ряд высоких бетелевых пальм, обрамлявших участок Яйи. Между тяжелыми гроздьями плодов и жесткими листьями Тира видела Рави, старшую внучку Яйи, разводившую огонь под составленными в кружок земляными жаровнями у стены. Кудрявые пряди дыма, извиваясь, потянулись вверх, исчезая на прохладном ветру. Воздух благоухал дымком древесного угля и дров, теплом пробуждения. Тира глубоко вздохнула, заставляя себя успокоиться. Удивительное место на самой оконечности полуострова, с видом на Меконг, а сзади изогнулся Тонлесап. Здесь ручьи с вершин Гималаев смешиваются с речными водами и устремляются к устью и Южно-Китайскому морю. Все взаимосвязано, думала Тира, все так или иначе доступно – видимое и невидимое, прошлое и будущее…