Участок земли невелик, но он тянется параллельно обширным землям Яйи, их не разделяет никакой забор, поэтому спускающаяся к воде прямоугольная полоска кажется открытой и просторной. Безграничной. Даже сейчас, в разгар сезона засухи, у дальнего берега можно разглядеть плавучие деревни: лодки покачиваются на ветру на низком приливе среди обнажившихся свай – хижинами усыпаны все речные склоны.

В сезон дождей, думала Тира, когда рыбаки-кочевники бороздят вздувшиеся реки и сампаны и каноэ стихийно сбиваются в стаи, здесь очень похоже на Берег Слоновьего Бивня. Вот почему Нарунн столько лет держал в мыслях этот клочок земли – его манила вода, подъем и падение речного пульса, текучая география малой родины. И так близко от столицы – попробуй найди!

Тира оглядела крохотное жилище, где они обитали уже несколько недель: единственная комната со стенами и полом из старого дерева коки, арочный потолок, обитый ротанговой циновкой, окна со ставнями на три стороны, а у четвертой стены – ванна под открытым небом, мини-раковина, выложенный кафелем угол, где есть душ, и ниша с унитазом. Снаружи к двери ведет узкая лестница, врезанная в ствол дерева. Все миниатюрное – жизнь из маленьких шажков и нежных выражений.

Прежний владелец, камбоджийский архитектор, учившийся в Таиланде, строил этот дом как студию-ритрит, где можно спокойно поработать, скрывшись от городской суеты. Возведенное в углу участка под огромным узловатым манговым деревом, с колоннами, выкрашенными в ровный земляной оттенок, строение напоминало увеличенный домик для духов, где мечас тик мечас дей, эти невидимые хранители воды и земли, могут укрыться от стремительной застройки полуострова.

Тира открыла другое окно. Солнечные лучи хлынули в комнату, желтым ковром покрывая пол, где ночью они расстилают циновки для сна – большую для них с Нарунном и маленькую для Ла, разделяя спальные места деревянной ширмой. Слышно было, как Нарунн и Ла чем-то заняты в выложенном терракотовой плиткой патио: их голоса смешивались с музыкой ветра, которую они решали, куда повесить – на одну из балок или на молодое деревце поблизости?

– Па-Ом, а может, тут, под окошком Ма-Миенг? Чтобы она слышала, когда будет писáть…

Папа-дядюшка, мама-тетушка – так малышка сама решила их называть. Всякий раз при этом обращении что-то в Тире разлеталось на миллион осколков, чтобы снова слиться воедино, сделавшись больше и цельнее.

– Да, – ответил Нарунн, понизив голос. – Так Ма-Миенг никогда не заблудится. Услышит музыку ветра и вернется из своего полета.

У Ла вырвался сдержанный радостный смех, будто они затевали какую-то хитрость. Тира слышала, как Нарунн и Ла идут в пристройку и возятся в ней, ища лестницу и инструменты.

Присев за письменный стол, девушка открыла свой дневник. Стол и стул были единственной мебелью в маленьком доме – прощальный подарок архитектора, узнавшего, что Тира пишет книгу. Слева, у двери в ванную, есть шкаф, в котором как раз хватает места для одежды и предметов первой необходимости. Справа узкие навесные полки с книгами и сувенирами тянутся по стене до окна. Остальные вещи хранятся в отеле, куда Тира водит Ла поплавать. Она уже убедилась – им нужно совсем немного, но Нарунн во время их традиционной прогулки на рассвете заявил, что хочет что-то попросторнее – «нормальный человеческий дом, а не этот прелестный скворечник». У него хватило сбережений начать стройку, и Нарунн даже заручился помощью великодушного архитектора, обещавшего разработать проект и собрать команду из местных ремесленников и строителей. Квартиру в Белом Здании Нарунн сохранил как свою клинику, чтобы принимать больше пациентов. А еще он подал заявление на место стажера в интернациональной команде судмедэкспертов, готовивших материалы для возможного трибунала. Это в перспективе, объяснил он, но, если понадобится, он всегда может устроиться в государственную больницу. Пусть Тира не волнуется, заверил он, будто читая у нее в душе. Он уже понял, что единственное средство против ее волнения – ничего не просить и ничего от нее не ожидать, не требовать никаких обязательств и вообще ничего, что может показаться обременительным. Он сказал, что сам будет присматривать за Ла. Малышка для него подарок судьбы, и он благодарен, что именно к нему обратились с просьбой защитить эту маленькую жизнь. Про себя он часто гадал, кто так и не родился у его матери, задохнувшись в утробе, – мальчик или девочка. Подождав, пока Ла убежит вперед и не сможет их слышать, Нарунн сказал:

– Не знаю, как там получится, вернешься ты в Америку или останешься здесь, но знай, у тебя здесь есть дом и семья, которая тебя ждет.

Он повел рукой вокруг, показав и на землю Яйи. Тира сглотнула пересохшим горлом, не в силах выразить переполняющие ее эмоции.

«Я приехала сюда, ропща на судьбу из-за своих потерь, – начала она писать в своем дневнике. – Я злилась на эту землю, но она приняла меня, будто я никогда и не уезжала». Пять месяцев назад Тира прилетела в Камбоджу, уверенная, что пробудет здесь совсем недолго – закончит дела и улетит, потому что, как указывалось в бумагах, которые она заполняла на борту самолета, место ее постоянного проживания – Соединенные Штаты и гражданство у нее американское. Однако единственным предметом импорта у Тиры и всем, на что взглянули на иммиграционном контроле, было место ее рождения, и, как и всей диаспоре, прилетевшей на свою истерзанную родину, в американском паспорте Тиры проставили визу с отметкой «Постоянная».

«Я останусь…» Надолго ли, Тира сказать не могла. Чтобы лишиться дома, достаточно простого отъезда, одного перелета через границу, но чтобы обрести дом снова, может уйти целая жизнь. «Пока останусь… потому что ты – часть моего дома, ты и совместная жизнь, которую мы каждый день создаем с тобой и Ла, пытаясь сложить из кусочков нечто цельное». Ей хотелось, чтобы Нарунн это знал.

Что до внутреннего волнения, которое он заметил, – это был не страх оказаться в ловушке, а отпускание того, что томилось у Тиры внутри, как в клетке. Она не знает, как это теперь назвать. Оно перестало быть тем, чем было раньше, – болью, горем, отчаяньем. Оно по-прежнему окружает ее, как светящиеся на солнце пылинки, но уже не обладает тяжестью и плотностью, способными утянуть ее на дно, во внутренний мрак, как в первые дни после объяснения со Старым Музыкантом. Теперь оно двигалось заодно с ней, вставая, когда вставала Тира, и садясь, когда садилась она. Скорбь знания… Можно не тревожить мертвецов, предать забвению призраков, но это знание не успокоится. Услышанное станет частью ее самой, навсегда врезавшись в память. Наверное, думала Тира, так мы и существуем как народ, – с мучительным сознанием, что наша новейшая история – война, зверства, геноцид – не желает нас оставлять, порой сковывая, как цепь кандалов, а в другой раз окружая невесомым облаком, как пыль. Однако мы научились жить и с этим, каждый день делая свой маленький выбор – любить, давать приют, защищать, возрождаться, отстраиваться.

Заслышав дурашливые возгласы и балагурство, Тира оторвалась от дневника поглядеть, как мужчины из клана Яйи везут шесты, веревки, колья и брезент сооружать навес для сегодняшней церемонии. Нарунн подошел поздороваться. Ла подпрыгивала у него на плечах, с упоением размахивая музыкой ветра; планы повесить музыку были отложены. После бурного обмена приветствиями Нарунн жестом показал на середину участка, где будет стоять его будущий дом. Там и поставят навес, а под ним соорудят помост для монахов и разложат циновки для гостей. Всего через несколько часов почтенный Конг Оул с послушниками приедут благословить землю. Пропоют сутры, а потом Старый Музыкант обратится к духам, прося у них защиты, покровительства и прощения за вторжение в их удел.