Тира подумала о своей встрече со Старым Музыкантом, состоявшейся шесть недель спустя после долгого, надрывающего сердце откровенного разговора. Старик опешил, увидев Тиру в храме и узнав, что она приехала специально ради него. Долгое время они сидели молча и смотрели друг на друга. Наконец Старый Музыкант произнес:

– То, что я сделал… тогда, много лет назад… невозможно простить. Но я все равно приношу свои глубочайшие сожаления.

Тишина затопила все вокруг. Потом Тира заговорила:

– Когда мама покончила с собой, я винила себя. Только что умер Рин, мой младший брат, и она была вне себя от горя. Надо было найти способ вытащить ее из этой трясины отчаянья, думала я. Корила себя и, не в силах вынести собственный гнев, ополчилась на весь мир, – слова лились из Тиры, заполняя глубокую расселину между ними. – С тех пор я много чего узнала насчет гнева и отчаяния. Всегда можно направить гнев на кого-то или что-то, и тогда почти всегда возникает реакция, то есть у тебя появляется компания и ты больше не одинок в своем гневе. Гнев растет, усиливается, питаясь твоей энергией, но до этого, безусловно, приносит некоторое утешение. Комфорт… – Тира несколько раз сглотнула, прогоняя сухость. – А вот в отчаянии человек одинок. Скорбь любит уединение. В отчаянии тонешь, погружаясь все глубже и глубже, где до тебя уже не докричаться, и надо собрать все до последней капли силы, чтобы пробиться обратно… Понемногу я выучилась отпускать гнев – чувствовать, но не цепляться за него, как личным примером учила меня Амара, потому что силы были нужны на борьбу с затягивающим отчаянием… – Тира подняла взгляд на старика и увидела, что хороший глаз заволокло слезой, а из-под черной повязки тянется тоненький влажный след. – Я здесь, потому что выплыла из этого омута. Пробилась на поверхность.

Они смотрели друг другу в глаза, разговаривая без слов. Между ними происходило слияние невыразимого. Резкий вдох прозвучал как рыдание – у кого он вырвался, они не знали. Старый Музыкант кивнул, и на долю секунды рядом с ним – с молодым Тунем – Тира увидела свою мать: стоя на берегу Меконга, они выпускали из клетки воробушка, а она, маленькая, пила сок сахарного тростника, сидя на скамейке. В своих воспоминаниях Тира ошибочно приняла Туня за своего отца. Сердце, как понимала девушка, глядя на старика сейчас, вершит свой собственный суд. Оно помнит то, что забывает разум, но всегда прощает любовь.

Открыв карманчик на задней обложке дневника, она вынула черно-белую фотографию родителей и, перевернув, взглянула на неуверенную датировку, сделанную Амарой: «1962?» В тот год родители поженились – тетка много раз рассказывала, как пышно играли свадьбу. Интересно, этот снимок был сделан раньше или позже? Может ли статься, что это торжество имеет отношение к свадьбе, которую праздновали целую неделю? Если так, тогда Старый Музыкант тоже присутствует на фотографии – где-нибудь сбоку, не попав в кадр, играет в составе ансамбля, присланного, по словам Амары, самим Министерством культуры. Жест уважения к ее деду-советнику, всегдашнему покровителю искусств, в честь радостного события – свадьбы дочери. Они же все здесь, с изумлением осознала Тира. Кончик ручки, будто действуя по своей воле, перечеркнул проставленный год. Неважно, когда был сделан снимок: Тире хотелось верить, что в неведомом краю времени и памяти, которого не найти ни на одной карте, ее родные по-прежнему живы, и звучит музыка, а высокие резкие звуки голосов иногда перекрывают общий гул.

Тира подняла глаза от письменного стола: внизу мужчины увлеченно пилили и сколачивали доски, отмеряя расстояние шагами и вбивая в землю колья, устанавливая высокие металлические шесты и раскатывая свертки брезента. Работая, они пели, заканчивая один любовный дуэт и без паузы затягивая следующий, словно копируя свои постоянно звонившие сотовые. Песни, как обратила внимание Тира, были старые, популярные еще до красных кхмеров, но по-прежнему трогательные – о трудностях любви на расстоянии, о запретной связи и риске ошибиться номером, приняв голос незнакомца за голос любимого, о страсти, которой не помеха время и расстояние. Одни пели за девушку, другие – за парня:

– Алло, алло? Оун?..

– Ни пеит чхкуат. Миен ник-та чхкуат?

Тира засмеялась, узнав переделанное вступление к песне «Алло», когда звонящая ошибается номером и спрашивает: «Алло, алло, это ты, любимый?», а голос на другом конце провода отвечает: «Это лечебница для душевнобольных. У вас кто-то болен душой?» Уж не пародия ли это на песню, которую она напела тогда Нарунну? Будто почувствовав, что Тира думает о нем, Нарунн сунул голову в комнату и шепнул:

– Музыка ветра уже пристроена.

Кивком он предложил Тире прислушаться. Из-под окна и впрямь доносилось мелодичное позвякиванье.

– Ла очень гордится, что показала мне хорошее местечко, где вешать музыку.

Тира улыбнулась.

– Сейчас спущусь, – пообещала она, закрывая дневник. Нарунн сбежал по лестнице – от его шагов затрясся весь дом. Полоски музыки ветра оживились, зазвенев громче. Тира поднялась из-за стола, но остановилась, кое-что вспомнив. Она снова открыла дневник, достала черно-белый снимок и поставила его перед стопкой книг на одну из полок.

– Это ваш новый дом, – тихо произнесла она, обращаясь к родителям и гостям, попавшим и не попавшим в кадр. – Один из нескольких.

Снаружи Ла указала на музыку ветра, свисавшую с карниза над патио:

– Смотри, Ма-Миенг, она заставила каркающих дядюшек притихнуть!

Нарунн захохотал. Действительно, мелодичный, похожий на звуки дождя звон отвлек работников, и они замолчали.

– Почтенный Конг Оул будет счастлив узнать… то есть увидеть его здесь… в обновленном виде, – сказала Тира, думая о пистолете, который настоятель отдал Нарунну, о его судьбе и финальной трансформации.

– Пойдем взглянем, что там готовят! – весело предложил Нарунн. – А то мы не завтракали…

Тира поглядела на дом Яйи, где вся женская половина семьи с головой ушла в кулинарные изыски: горшки дымились, из земляных жаровен вырывались языки пламени, запахи пряностей щекотали ноздри.

– Но Па-Ом, – напомнила Ла, – нельзя кушать раньше монахов!

– О, я уверен, тетушка Рави отложила нам что-нибудь перекусить.

Прибыли монахи. В шафраново-желтых облачениях и с раскрытыми желтыми зонтами, подсвеченными солнцем, они казались вереницей зажженных свечей, несомых через участок. Войдя под навес, они босиком ступили на слегка возвышавшийся над землей помост, оставив сандалии в траве, а закрытые зонты – в плетеной корзине с краю. Почтенный Конг Оул опустился на подушку посередине настолько легко и плавно, что секунду казалось – он парит в воздухе. Трое послушников расселись вокруг. Макара, воплощение спокойствия и духовной дисциплины, сел по правую руку от настоятеля. Подобрав край рясы, он заправил ее под скрещенные ноги точными скупыми движениями. Макара сидел лицом к гостям, но взгляд был обращен внутрь себя, погружен в некий омут уединения. Если бы Нарунн не рассказал Тире о недавней борьбе Макары с зависимостью, ей бы никогда не догадаться, что мальчик не всегда был монахом, постриженным в раннем возрасте.