– А, здравствуйте, дорогуша, – произнесла она. – Мне сказали, тут есть сестра. Я Энни Хиггинс.

Она протянула маленькую ручку.

– Элиз Хоксмит. Вас тоже прислали из ПППР?

– Да, из Бомонда.

Она расстегнула шинель и огляделась, ища, куда ее повесить.

– Да уж, мрачноватое местечко, правда? Ну и ладно. Не думаю, что мы тут надолго.

Она села на нижнюю койку и осмотрелась. От нее исходило материнское тепло. Женщина была намного старше сестер, которых я встречала на фронте, и я задумалась, что ее сюда привело.

– Я рада, что вы приехали, – сказала я, садясь с ней рядом. – Чувствую, нас завалит работой.

– Ну, постараемся сделать, что сможем. Больше никто не сумеет. Так всегда говорит мой Берт.

– Берт – ваш муж?

– Да, дорогуша. Двадцать пять лет, как мы женаты. Было в прошлом месяце. Было бы, если бы Господь его уберег.

Она взглянула на меня, потом опустила глаза.

– Потеряла мужа на Сомме. Все не привыкну говорить про него в прошедшем времени. Кажется, он еще со мной, если вы меня понимаете.

Я кивнула.

– Вы здесь из-за этого? Из-за него?

– Он сделал что мог. Будет по справедливости, если и я сделаю. Вы учтите, я бы не пошла, если бы наш мальчик, Билли, все еще воевал. Ему же надо было кому-то писать домой, так ведь? Но теперь его тоже нет.

Она замолчала.

– Мне так жаль, – пробормотала я. – Потерять и мужа, и сына…

– Я не первая и, боюсь, не последняя. Что толку сидеть дома и жалеть себя. – Она сделала усилие и храбро улыбнулась. – Лучше найти занятие. Посмотреть, не смогу ли я помочь.

Теперь она глядела на меня, и по ее доброму лицу с тонкими чертами было видно, какое горе она пережила, какую боль и невыносимую утрату. Я знала, что она станет раненым настоящим утешением. И еще я знала, что они отчасти облегчат ее горе. Я положила руку поверх ее рук.

– Тогда мы сделаем что можем, мы с вами, – сказала я. – Постараемся изо всех сил.

Было уже к полуночи, когда нам выдали пайки, а койки стали пригодны для ночлега. Энни забралась на нижнюю и сразу же крепко заснула. Я собиралась ложиться, когда услышала, как меня окликает знакомый голос, и на пороге землянки появился лейтенант Кармайкл.

– Надеюсь, не потревожил. Хотел убедиться, что у вас есть все необходимое, – произнес он, снимая фуражку и входя в сырую комнатушку.

– Вы так добры, что побеспокоились, лейтенант, – ответила я, – но мы не остались без присмотра. Сестра Хиггинс здесь.

Я кивнула на спящую фигуру под серым одеялом.

– А, хорошо, – согласился он, понизив голос. – Значит, все хорошо.

Видя, что он колеблется, я шагнула в сторону.

– Не посидите пару минут? – спросила я. – Уверена, я все равно не усну, когда так близко палят пушки.

Он позволил себе еле заметно улыбнуться и сел со мной на низкую скамью.

– Не уверен, что смог бы уснуть без них, – признался солдат. – Привык к их звуку.

– Причудливая колыбельная.

– И не говорите.

Я заметила, что ему удалось счистить часть грязи с формы, а что-то, должно быть, смыло дождем. Мне было все еще трудно стереть из памяти то, как он обнимал плачущего молодого артиллериста.

– Вы очень храбро себя повели, когда понеслись лошади, – сказала я. – Тот бедный солдат наверняка бы их не оставил, если бы вас там не было.

– Воронки – это смертельные ловушки. Я видел, как люди в них тонули за секунды. Даже танки. Засасывает. Жуткая смерть.

– А есть хорошая?

– Наверное, я должен думать, что есть. Иначе как я, все понимая, подниму завтра людей в атаку? Большая часть из них не вернется, знаете ли.

– Но обстрелы… ведь оборона врага должна была ослабнуть?

– Должна. Они могли отступить и дождаться, когда все кончится. Может, враги и утратили позиции, но ничего особо значимого. Мы даже не знаем, сохранились ли проволочные заграждения. Если да, то мы окажемся в западне. И мы лишились элемента неожиданности. Если пойдем вперед под прикрытием шквального огня, они поймут, что мы атакуем, едва смолкнет тяжелая артиллерия.

Его костяшки побелели – он крепче сжал фуражку.

Мы какое-то время помолчали.

– Знаете, – произнес он наконец, – по-моему, больше солдат здесь гибнет от того, что тонет, чем от других причин. Представьте себе, так далеко от моря. Нет, я понимаю, на пунктах очистки все иначе, и дома многие страдают от страшных ран, от которых никогда не оправятся. Но никто не видит, что творится тут, на передовой, где сплошная трясина и вонючая вода. Дело в амуниции, кроме всего прочего. Ранцы такие тяжелые, и винтовки, и противогазы, и бог знает что еще, без чего никто не выходит. Если попадут, пулей или шрапнелью, неважно, если только не отбросит, все падают плашмя. Ничком или навзничь, разница невелика, и начинают тонуть. Некоторые теряют сознание. Другие просто шевельнуться не могут. И тонут. Просто так. В гнилой воде. У носильщиков несколько дней уходит на то, чтобы подобрать погибших после рывка. Некоторых даже не находят. Просто уходят в грязь. И каждый раз, как мы отвоевываем немножко этой адской земли, мы идем по ним. Мы это уже не первую неделю делаем. Если наступаешь на твердую землю, то, может быть, у тебя под ногой погибший союзник. От этой мысли дурно делается. Дурно.

Мне было глубоко его жаль, и я страшно хотела взять его за руку, обнять, сказать, что все будет хорошо. Но не могла. Во-первых, это было бы ложью. Не было гарантий, что мы снова увидимся. Я не могла принудить себя снисходительно произносить пустые слова ободрения и оптимизма. Но было нечто еще, заставлявшее удержаться. Я понимала, что, сиди со мной рядом и делись своими страхами перед грядущей битвой любой другой солдат, я бы без колебаний взяла его за руку. Разве я не верила всю жизнь в целительную силу прикосновения? Но с этим солдатом нужно было думать о большем… О зарождающихся чувствах к нему. О том, как от его голоса я затаивала дыхание. О том, как оживало мое тело под его взглядом. О том, что я уже много часов думала о нем, представляла его, хотела быть с ним. И было что-то в том, как я себя чувствовала подле него, что-то, из-за чего мне казалось, что я дома. Я вспомнила, как подумала о доме детства в Бэткоме впервые, когда увидела его. Рядом с ним рождалось ощущение, что я там, где мое место. Ощущение такое сильное и непривычное для меня, что оно пугало.

– Не надо говорить о войне, – сказала я. – Расскажите о своем доме. О жизни до всего этого безумия. Вы сказали, что сможете топтать вереск.

– Вы запомнили? Как странно. Посреди этого бедлама запомнили про вереск.

– Расскажите, прошу вас.

Я ощутила, как напряжение уходит из его тела, когда он начал рассказывать про свой дом в шотландских горах. Натянутые мышцы вокруг его рта расслабились, и с красивого лица пропало загнанное выражение.