– Прегрешениях! – я рассмеялась. – Стрэп, ты придаешь сил. Если бы можно было разлить по флаконам то, из-за чего ты всегда такая жизнерадостная, мы бы все палаты освободили.

– Имбирное печенье, – заявила она, откусывая от нового. – На них легион может в поход выступить, клянусь.

Мы похихикали, и я поняла, сколько уже не слышала собственного смеха.

Дни ползли медленно, пока, наконец, не настал субботний вечер. У меня не было одежды, кроме формы, и я впервые ощутила, как не хватает красивого наряда. Я вымыла голову, ополоснула волосы, добавив в воду немного драгоценного розового масла, и одолжила у Китти помаду. Хотя я и старалась сделать вид, что ничего особенного не происходит, остальные, должно быть, почувствовали мое волнение и безжалостно дразнили меня, пока мне не удалось улизнуть. Я положила все необходимое для ночлега в небольшую сумку, которую одолжила у Стрэп, не желая привлекать внимания к тому, что я, вообще-то, собираюсь уехать на два дня. И две ночи. Семичасовой поезд до Жиронды был забит солдатами в увольнении и добровольцами, все были настроены на краткую передышку от мрачных будней войны. Некоторые ехали на побережье, на лодочную станцию. Другие, как я, довольствовались несколькими часами так далеко от Сен-Жюстина, как позволяли пропуска.

Я нашла место у окна и смотрела на покинутый пейзаж, пока локомотив, пыхтя и дымя, мчался прочь от фронта. С каждой милей местность становилась все более нормальной, более мирной. Под заходящим солнцем поднимались посевы, пасся скот и кружили над вековыми деревьями грачи, готовясь на ночлег. Я ощутила, как во мне шелохнулось волнение. Не только при мысли, что увижу Арчи, но и от осознания того, что есть надежда, что все когда-нибудь снова наладится.

Когда мы добрались до Жиронды, было уже совсем темно. Я пошла по платформе, прочь от людского потока, двигавшегося к выходу. Затаившись в тени, стала ждать. Когда поток иссяк до ручейка и последние пассажиры вышли, я почувствовала, как в животе все сжимается. Арчи не было видно. Появится ли он вообще? Не обманываю ли я себя насчет искренности его чувств? А потом, внезапно, я его увидела. Он осторожно сошел с поезда, перенося вес тела на левую сторону из-за больной ноги. Он стоял на платформе один. Я вышла из темного угла, где ждала. Он увидел меня и сразу заулыбался, поспешив ко мне. На мгновение мы замерли, молча глядя друг на друга. Потом Арчи рассмеялся и предложил мне руку.

– Что ж, сестра Хоксмит, – начал он, – я диагностирую нервное возбуждение и прописываю два больших бокала лучшего местного вина, какое найдется. Что скажете?

– Отличное средство. – Я взяла его под руку и позволила повести себя в город.

– И еще, – продолжал он, – я прописываю немного великолепного cassoulet мадам Анри и чашку-другую лучшего кофе за пределами Парижа. Как думаете, пойдет это нам, немощным пациентам, на пользу?

– Думаю, прогноз благоприятный, и прием лекарства нужно повторять с небольшим интервалом.

Кафе Анри размещалось на боковой улочке рядом с небольшой площадью, представлявшей собой центр городка. Мы нырнули под навес и открыли дверь, оказавшись в мире доброжелательного тепла, света и веселья. Было понятно, что Арчи бывал здесь и раньше, поскольку мсье Анри встретил его как любимого сына и провел нас к уютному столику в углу. Кафе было почти заполнено, и нам пришлось протискиваться между других посетителей. Мсье Анри отодвинул для меня стул и с поклоном подал меню.

– Что сегодня стоит заказать, Альбер? – спросил Арчи.

Мсье открыл блокнот и облизал карандаш. Заговорил с рычащим акцентом, глотая слова.

– А, лейтенант Кармишель, я очень рекомендую cassoulet[15]. Мадам Анри сама готовила, и оно, – он изобразил на лице восторг, – magnifique![16]

– Значит, cassoulet.

Мсье Анри забрал у нас меню и удалился, выкрикнув пожилому официанту указание принести нам вина tout de suite[17].

Арчи склонился вперед.

– Надеюсь, ты не возражаешь, что я за тебя выбрал, – сказал он, понизив голос. – Дело в том, что все остальное в меню «отсутствует» с тех пор, как началась война. Боюсь, или cassoulet, или ничего. Но ты не разочаруешься. Оно всегда превосходно.

– Даже magnifique.

– Именно.

Официант принес бокалы и бутылку вина, которую открыл не без труда и поставил рядом с Арчи.

– Как ты вообще обнаружил это место? – спросила я.

– Меня привел один из наших офицеров, в мое первое увольнение. Если уж мы все равно вдали от дома, то нигде больше я оказаться бы не хотел. Тебе нравится?

Я осмотрелась. Стены были выкрашены в темно-красный цвет, но его почти скрывали викторианские картины, в основном маслом. Были местные пейзажи; были портреты, видимо, завсегдатаев, и особенно парадные – мсье и мадам Анри над дверью в кухню. Барная стойка отполирована и вытерта тысячами рукавов, пока их хозяева требовали вина, абсента или кофе. С высокого потолка по центру зала свисала впечатляющая люстра черного стекла, углы освещали парные бра. Слева от бара стояло пианино. В оконной нише помещались два стола, занятые компанией подвыпивших солдат. По их форме и акценту я заключила, что они австралийцы. Большую часть посетителей составляли солдаты, кроме немолодой пары в углу и небольшой стайки молоденьких француженок со свежими лицами, сидевших в центре и делавших вид, что не замечают откровенных восхищенных взглядов мужчин. Весь зал полнился радостным гулом, волнением и флиртом, запахом кофе, вина, одеколона и решительным ощущением joie de vivre. То была Франция, какой она казалась всегда, какой останется вечно. Все это на миллион миль отстояло от зверства, которое творилось всего в нескольких перегонах поездом отсюда. Я поняла, о чем говорила Стрэп: было бы грешно не радоваться жизни в таком месте. Возможность насладиться нормальным, дружелюбным человеческим общением действительно нужно было не упустить и смаковать до последней капли.

– Очень нравится, – ответила я Арчи, когда он передал вино.

Я взглянула на него, поднеся бокал к губам.

– Не могу представить, где бы мне хотелось оказаться сильнее.

– И я.

– Даже не в Гленкаррике?

– Нет. Сейчас все совершенно. Давай за это выпьем и навсегда сохраним в памяти, сколько бы это «навсегда» ни означало.

Мы выпили, глядя друг другу в глаза. Я чувствовала, что Арчи может смотреть на меня и понимать меня, видеть глубь моего существа. В этом понимании было что-то волшебно утешительное. Словно одиночество грустных лет, которые я прожила, не касалось меня, пока он вот так смотрел. Арчи словно читал мои мысли – его лицо стало серьезнее. Он поставил бокал.