если позволяю ей этим заниматься!». Но еще большей глупостью представилось ему, почему-то, что сейчас он отнимет у девочки её грифель и листок, прогонит кота и усядется читать ей о тайных мистериях, обрядах посвящения и отправных точках веры…

«Для неё это всё, как азбука для ученого, – заговорил в Мигеле кто-то другой, более спокойный. – Это нам, обычным людям, кажутся безмерно важными всякие тайны, мистические озарения и выдуманные условности. Это мы прячем для чего-то друг от друга собственную мудрость, чтобы не вступала в противоречия с теми глупостями, которые творим. А этой девочке дела до всего этого ровно столько же, сколько и хозяйскому коту. Она даже с ним играет не так, как другие дети, начавшие свои жизни с подражания взрослым – то-то и сидит он смирно, как привязанный, словно чувствует с ней связь древнюю – намного древнее, чем самый сокровенный манускрипт из хранилища герцога Лотарингского… Коту в жизни тоже никто не мешал…. «Что надо придет само…»».

«Бог с ней, – слились в едином решении оба Мигеля. – Герцогу скажу, что учить эту девочку нечему, и сам не стану ей мешать».

Но Жанна-Клод, как будто услышав его мысли, вдруг оторвалась от своего занятия и замерла, глядя в окно.

– У нас осталось очень мало счастливых дней, Мишель, – пробормотала она еле слышно, и монах готов был поклясться, что в глазах Жанны-Клод стоит сейчас такая же тоска, как в день Азенкурского сражения. – Новые холода принесут новые беды… Еще больше грязной земли и грязных тел… А ты скоро уедешь.

– Куда уеду?

Девочка опустила глаза, тяжело вздохнула и прошептала:

–Хоронить кого-то…

СОМЮР

(май 1417 год).

Высокое окно пропускало свет, который казался стальным из-за низкого серого неба, готового разразиться холодным дождем с грозой и молниями. И вся комната внутри замка выглядела тревожной и сырой, вполне отвечающей настроению окаменевшей мадам Иоланды. Бесшумные слуги, опасливо поглядывая в сторону госпожи, занимались своими каждодневными делами и исправно подносили ей еду, которую потом забирали нетронутой. Под вечер фрейлины уводили её, безучастную ко всему, в спальню, где причесывали, переодевали и укладывали, чтобы утром проделать всё в обратном порядке…

Словно во сне переходила герцогиня из комнаты в комнату, таща за собой шлейф белоснежного покрывала, которое особенно подчеркивало её почерневшее лицо. Иногда подолгу замирала перед окнами, то сворачивая, то разворачивая давно уже ненужный платок, и смотрела, смотрела в невидимые за горизонтом дали покрасневшими сухими глазами.

Все слезы были выплаканы.

Мадам Иоланда уже месяц, как стала вдовой.

Герцог Анжуйский скончался в конце апреля, внезапно, от непонятной болезни, развившейся слишком скоротечно, чтобы дать кому-либо опомниться. И слово «яд», хоть и не высказанное вслух, упрямо завертелось в умах его приближенных.

Впрочем, лекарь, осматривавший тело уже после кончины, уверял, что никаких следов отравления не обнаружил. И, когда первое горе было выплакано и пришла пора его осмысления, опасные подозрения вытеснились мыслями иного толка.

Мадам Иоланда впервые чувствовала себя сломленной.

Последние два года и так были полны бедствий, но смерть супруга поразила её совершенно новыми переживаниями.

Герцогиня уже теряла близких и дорогих людей, однако ТА скорбь не шла ни в какое сравнение с этой. Еще девушкой закрывшая свое сердце для любви, мадам Иоланда вдруг почувствовала её слабое биение в этом безбрежном горе и с ужасом поняла, как жизнь её могла бы быть прекрасна, осознай она всё вовремя.

Память то и дело рисовала образ умершего герцога то в сумеречном лунном свете, просочившемся сквозь окно спальни, то в полумраке замковых галерей и коридоров, когда пугливое дрожание свечи наполняло жизнью неясные тени в углах. И когда из её глаз упала последняя горькая слеза, мадам Иоланда полностью ушла в безмолвный монолог, обращенный к тени усопшего, за который при жизни Луи Анжуйский продал бы душу.

Она полюбила сумрак и одиночество.

Ото всех, кто мог требовать её заботы, сбежала в Сомюр, где и жила последние недели, словно затворница, решившая заживо похоронить и себя. И вспоминала, вспоминала, вспоминала… То корила себя, то хвалила, то в отчаянии заламывала руки. Она не понимала, настоящую ли любовь ощутила. Но даже если и не настоящую, а лишь её подобие, все равно – потеря и этого случайного прикосновения казалась невосполнимой и приводила в ужас размышлениями о том, что должен был переживать бедный Луи, не получая должного ответа на свое чувство! Во всех собственных поступках видела теперь герцогиня одну черствую эгоистичность, и, если хвалила себя, то только за то, что подарила мужу сыновей. Всё остальное тонуло в потоках самобичевания.

Так могло продолжаться целую вечность, и неизвестно, к чему бы привело, не вернись в один прекрасный день возникшие когда-то мысли о том, что смерть герцога была подозрительно скоропостижной.

Слово «яд» отогретой мухой снова закружилось в воздухе, назойливо проникая в деятельный когда-то мозг и взбивая в нем опасную смесь из отчаяния, вины и зарождающегося гнева. Это дало мыслям мадам Иоланды совершенно новое направление. И тогда, сжав почерневшие губы, с трудом и болью возвращаясь к жизни, она стала вспоминать другое… То, что случилось около года назад.

ЕЩЕ ОДИН ШАГ НАЗАД

Не успела еще вся Франция оплакать погибших под Азенкуром, как новая беда заставила королевский двор достать траурные одежды.

От скоротечной мучительной болезни скончался дофин Луи – старший сын короля Шарля. И знать, собравшаяся, чтобы проводить наследного принца в последний путь, выглядела скорее растерянной, нежели огорченной.

Да и кто бы тут не растерялся?

Победа под Азенкуром убедила Генри Монмута в том, что он – король-праведник, вершащий благое дело, тогда как французское королевство, и без того наказанное безумным королем и распутной королевой, настолько неугодно Господу, что теряет не только лучших рыцарей, но и саму надежду. Отголоски пышных празднований в Лондоне докатились до Парижа пророчеством новых поражений. Поэтому, стоя над гробом принца, многие задумывались уже не о бренности земного бытия и даже не о том, что смерть неотвратимо приходит и к сильным мира сего, но о том, какова же станет их собственная жизнь до этой самой смерти, когда Монмут придет и, сильно не напрягаясь, возьмет всё, что и так уже считает своим.

Более других растерянным выглядел Бернар Арманьякский. Король назначил его коннетаблем вместо погибшего д'Альбре, но графа долгожданная должность уже не обрадовала. Во-первых, безумный Шарль забывал о своих назначениях очень легко и последнее время охотно шел навстречу желаниям королевы, когда ей приходила в голову блажь приехать в Лувр и