– Мы из Крыма.

Возница задумался, что-то вспомнил и повернулся:

– На Таксиме, в Тарлабаши, есть отель «Шериф», в котором много крымчан. Если хотите, я отвезу вас туда.

Сеит был рад услышать о Крыме. Он сказал:

– Да, разумеется. Вези нас туда.

Он повернулся и перевел Шуре разговор. Молодая женщина не видела своего любимого таким радостным уже долгое время. Она была счастлива за него и в то же время немного грустила. Она вспомнила, как три года назад они ехали на тройке снежной ночью.

Фаэтон повез их под падающим снегом через Галатский мост, через Банковский проспект, в Пера.

Отель «Шериф» не был похож на гостиницы, в которых они останавливались раньше, но их встретили так приветливо, что им показалось, будто они приехали в дом к друзьям. Хозяин отвел их в комнату для важных гостей, удивляясь, что женщина в соболях и мужчина в каракуле делают в этом месте. Сеит задал волновавший его вопрос:

– Я слышал, что здесь много крымчан?

– Да, господин, они здесь! Дядя Али и маленький поэт Хасан. Они тоже недавно приехали. Они пошли куда-то утром. Я дам вам знать, когда они вернутся.

Имена ничего не говорили, но Сеит с радостью ждал встречи с людьми из своей родной страны.

В комнате было холодно, но османский изразцовый камин быстро согрел ее. Снаружи шел снег. Шура распахнула тюлевые занавески и прижалась носом к окну. От ее теплого дыхания стекло затуманилось. Она протерла его ладонью и посмотрела наружу. Деревянные дома, выстроившиеся вдоль мостовой с узкими тротуарами, мужчина в феске, выходящий из фаэтона на углу, – все это было таким чужим для нее. С другой стороны, снег везде одинаков. Он посмотрела вверх, на небо. Могли ли эти же облака пролететь над Кисловодском и засыпать снегом ее дом? Мог ли снег, заморозивший Неву, падать из этого облака? Если так, в них летят поцелуи и слова любви от ее мамы и сестры Валентины, аромат Дона, звуки тройки и холод степей. Она почувствовала жар, открыла окно и высунулась. Закрыв глаза, она сделала глубокий вдох. Даже холод, обжегший ее легкие, и снег, падавший на лицо, не остудили ее жар. По щекам потекли слезы. Когда она вытирала их, сзади подошел Сеит, закрыл окно и крепко обнял ее. Она успокоилась в тепле его рук. Она отдыхала в безопасности его объятий. Они не двигались некоторое время, просто следя за снегом из темноты комнаты. Снег медленно покрывал улицу, тротуары, двери домов и наполовину засыпал их окно. Сеит поцеловал ее в шею и сказал:

– Знаешь, дорогая, я скучал по снегу.

– Я тоже… – вздохнула Шура.

Сеит закрыл глаза, он поцеловал ее вновь, вдыхая ее аромат. – Сеит, с тобой когда-нибудь такое было?

– Что было, дорогая?

Шура пыталась подобрать нужные слова для описания своих чувств. Их было трудно найти.

– Как сейчас… Я не знаю… как если бы часть моего тела и души была где-то далеко…

Сеит задумался:

– Разве не правда, Шурочка, что ты и я будем всегда это чувствовать? Нет лекарства, дорогая моя…

Она знала, что он находится в таком же положении. Сеит потерял даже больше, чем она. Ей надо было сделать его счастливым, вернув его в доброе старое время.

Она дала вельветовой юбке упасть на пол, представив свое роскошное тело разгоряченному, но терпеливо ждущему мужчине. Сеит взял ее на руки и положил на батистовую простыню на постели. Он хотел подарить ей любовь и нежность, в которых сам так нуждался. Так же страстно, как в первый раз, он целовал ее волосы, щеки, губы, шею, грудь. Затем его губы спустились вниз. Шура вздрагивала от горячих прикосновений его губ к своей коже. Она хотела его. Она прижала его голову к своему лицу. Дрова, трещавшие в османском камине, языки пламени, танцевавшие в нем, вышитые белые льняные занавеси, латунная кровать – все было как в восточной сказке.

Следующие несколько дней они провели, изучая свое новое окружение и следя за новостями в стране. Они встретились с другими крымчанами, жившими в отеле, – Али и Хасаном. Хасан был юношей восемнадцати лет, до революции учился в Москве. В марте 1918 года он отказался принять участие в демонстрации, и его лучший друг донес на него красным. Этого было достаточно, чтобы за его голову назначили награду. Его единственным родным человеком был дядя Али, веселый и общительный мужчина лет сорока пяти, который раньше служил дворецким в большом особняке в Баку. Дядя Али и племянник Хасан бежали вместе. В гостинице Али так и называли – дядя.

До Рождества было рукой подать. Шуре хотелось свечей, молитв, наряженную ель и сочельник в церкви. Но она даже не знала, есть ли в Стамбуле русская православная церковь. Сеит поспрашивал знающих людей. Ближайшие храмы к их отелю были в Пера и в Пангалты. Сеит сказал, что она может сходить туда и помолиться от чистого сердца.

Ночью, когда Сеит случайно открыл глаза, он увидел, что Шура стоит на коленях. Она была абсолютно неподвижна, словно находилась в трансе. Он долго следил за ней, ему хотелось знать, о чем она молит Бога. Молилась ли она и за него тоже? Услышит ли Бог ее молитвы? Как долго продлится их единство? Из своего жизненного опыта он знал, что ни здоровье, ни любовь, ни единение не могут длиться вечно.

Наконец Шура перекрестилась, встала и пошла к постели. Она выглядела умиротворенной. Когда она увидела, что Сеит следит за ней, она смутилась. Подойдя к кровати, она стыдливо сказала:

– Я надеюсь, что не смутила тебя.

Сеит притянул ее к себе:

– Разве мы просим Аллаха не об одном и том же?

– Ты думаешь, наши религии поклоняются одному и тому же Богу?

– Конечно, моя дорогая. Любовь едина для всех, и Аллах тоже один и един.

Война и оккупация принесли безработицу и голод. Русские беженцы в Стамбуле были в отчаянном положении. В незнакомой стране, с чужим языком и странными обычаями, потерявшей богатство аристократии нельзя было рассчитывать на помощь. Собравшиеся в отеле «Шериф» эмигранты нуждались в работе, и Сеит не был исключением. Все, что у него осталось, – это фамильное бриллиантовое кольцо, медали, золотые часы и рубли, зашитые в подушку. Их он решил оставить на крайний случай.

Беженцы ходили на поиски заработка каждое утро, брались за всякую, в основном черную, работу вроде перетаскивания багажа на вокзале Сиркеджи или мытья туалетов в ресторанах и гостиницах и возвращались вечером с несколькими заработанными курушами. До сих пор Сеит вел себя как дворянин и оплачивал гостиничные счета за соотечественников, однако даже он в конце концов пришел к банкротству и отправился за работой.

Однажды вечером, когда группа эмигрантов собралась в холле отеля «Шериф», какой-то пожилой человек стоял у стойки регистрации, а персонал гостиницы приветствовал его. Он был светлокожим, с седой бородой и усами. Портье называл его Хаджи-бей – так называли совершивших паломничество в Мекку. После подобающих приветствий они с Сеитом заговорили. Подошли и другие беженцы. Из разговора стало ясно, что важный турок был владельцем фермы «Ибрагим-бей» в Бандырме и часто посещал Стамбул для продажи урожая. Несмотря на войну, казалось, его дела идут вполне успешно. Единственное, что его беспокоило, как он сказал, так это какие-то непрерывные боли.