Я киваю.

Он приближается еще. Запах у него изо рта – запах освежителя дыхания и голода, как будто он только чистит зубы, но ничего не ест.

– Теперь ты понимаешь, что я почувствовал, когда мне позвонили и рассказали о том, что мой сын убит. – Его голос срывается.

Но я уже знаю! Потому что я почувствовал то же самое, когда узнал.

Он выпрямляется, как стальной стержень, пока я ожидаю, когда пройдет кашель, и пытаюсь выиграть себе пару секунд историей про то, как Марс однажды купил бездомному еды и затем нарисовал ему картину, чтобы тот мог ее продать или обменять на еду в будущем, если опять проголодается.

– Как-то раз Тергуд…

– Нет, – говорит судья Эдвардс с интонацией «у меня есть идея получше», поднимая палец, чтобы меня прервать. – О, нет. Это не тот день, когда ты рассказываешь мне, кем был мой сын. Этот день для того, чтобы ты понял, что ты забрал у меня своей безответственностью, глупостью и нетерпеливостью. А теперь восстанавливай дыхание – и вперед.

Каждое слово как пытка. Рана на ране. Удар по пальцу замерзшей ноги. Содранная до мяса мозоль.

Я справляюсь с кашлем. И опять судья Эдвардс убегает вперед, а я волочусь позади. Каждый вдох обжигает легкие. Все защитные оболочки, сформированные мной – каждая баррикада, которую я поставил, – разрушаются и плавятся, оставляя меня обнаженным. Эмоции, которые я пытался похоронить, начинают выплескиваться. Он знал, что это произойдет.

Мне трудно поднимать ноги над землей, я запинаюсь о маленькую трещину на дороге и падаю, обдирая кожу на коленях и ладонях. Я лежу, оглушенный неожиданным ударом, унесшим последние остатки моих сил, глаза наполняются слезами.

Я пытаюсь подняться и слышу звук шагов судьи Эдвардса, подбегающего ко мне.

– Ты ушибся? – спрашивает он тоном, дающим понять, что, по большему счету, ему интересно только, достаточно ли я здоров, чтобы продолжать меня ломать.

Я молча мотаю головой и встаю на подкашивающихся ногах. Воздух холоден и пронзителен для моих недавно раскрытых нервных окончаний. Внезапно на меня обрушивается приступ тошноты. Я делаю пару шагов к краю тропы и там выплескиваю вчерашний ужин на землю. Он проходит через мой нос, и весь мир начинает пахнуть рвотой.

Ну что, доктор Мендес, в плане скромности у меня все отлично. И что может быть честнее, чем рвота перед кем-либо. Да, и я уверен, что слушаю больше, чем говорю.

Когда я поворачиваюсь к судье Эдвардсу, он протягивает мне бутылку воды.

– Пей, – приказывает он, но голос звучит немного сочувственно. Я пью, прополоскав рот водой, и отдаю ему бутылку.

– Ладно, – говорю я, чувствуя окончательную покорность в своем собственном голосе. – Вперед.

Может, я забегаюсь до смерти. На самом деле, рассматривая густой запутанный лес по обеим сторонам, нельзя полностью отбросить возможность того, что он привел меня сюда, так или иначе собираясь убить. Присоединение к Соусной Команде сейчас сделало бы мою жизнь лучше.

– Думаю, этого хватит. – Он поворачивается и шагает в обратном направлении. Я жду, что он снова побежит, но нет.

Прихрамывая, я плетусь за ним, подавляя боль и тошноту.

Занимается рассвет – светящаяся розово-оранжевая шелковая ленточка над черными рядами деревьев, – но на дороге все еще темно и холодно, а мы такие же немые, как друг и сын, чью память мы пришли почтить.

* * *

– Возьми в машине полотенце, – говорит судья Эдвардс. – И одежду для церкви.

Я беру полотенце, которое он заставил меня положить на сиденье его машины, беру костюм, который висит в моей машине, туфли к костюму и хромаю за ним в дом, все еще хрипя.

Из домов членов Соусной Команды в доме Марса мы были реже всего. Марс и Эли окапывались у меня, потому что могли строить глазки Джорджии. Мы все любили дом Блейка из-за Наны Бетси. А у Эли был лучший набор видеоигр, и к тому же всегда был шанс, что появится Адейр с толпой гибких подруг-танцовщиц. В доме Марса что-то заставляло нас нервничать. Он был каким-то антисептическим, холодным, брутальным и рациональным. Блейк тут не упражнялся в испускании газов, даже если мы были только вчетвером. Он дожидался, пока не уйдет и не сядет в машину, и только тогда пукал. «В таких местах не пердят», – однажды объяснил он (в противовес общественным магазинам и фойе нашей школы). Когда мы были у Марса, то сидели в оазисе бардака его спальни.

Я стою у лестничной площадки, пока судья Эдвардс поднимается наверх, и боюсь что-то делать без прямого на это приказа. Слышу, как он в чем-то роется.

– Наверх, – зовет он. – Ванная комната в коридоре.

Я плетусь по лестнице. Даже такая нагрузка выматывает меня после прогулки-пробежки. Я добираюсь до ванной.

Судья Эдвардс указывает туда, где он аккуратно положил вещи.

– Перекись водорода. Бинты. Полотенца. Душ. Обработай раны и прими пристойный вид для церкви.

Я киваю, а когда он уходит, вешаю костюм на крючок позади двери и раздеваюсь. Голышом в доме Марса я чувствую себя особенно уязвимым, поскольку раньше бы никогда и не помечтал принять душ в его доме. В глубине души шевелится мысль, а не планирует ли судья Эдвард ворваться внутрь посреди процесса, вытащить меня из душа и выкинуть на улицу, мокрого и обнаженного. «Теперь ты понимаешь, насколько беззащитным я себя чувствовал, когда ты убил моего сына», – сказал бы он.

Потом на меня льется горячая вода, смягчающая боль в конечностях, смывающая запах рвоты из носа и кровь с колен и ладоней. Интересно, может он вместо этого резко выключит горячую воду, оставляя меня танцевать в приступе дрожи под ледяной струей? «Теперь ты знаешь, что я почувствовал, когда ты неожиданно забрал у меня моего сына», – сказал бы он. Но я заканчиваю и вытираюсь. Смазываю щиплющей перекисью водорода раны и перевязываю их. Потом надеваю костюм, галстук, ботинки и спускаюсь вниз, уже не чувствуя себя настолько уязвимым. Судья Эдвардс ждет меня. Он тоже принял душ и надел безупречный черно-серый костюм-тройку с блестящей рубашкой облачно-белого цвета и кроваво-красным галстуком.

Он указывает на обеденный стол. Там миска, ложка, пакет молока и коробка хлопьев.

– Ешь.

У меня в желудке абсолютная пустота, и все же я почему-то не голоден. Тем не менее я присаживаюсь, насыпаю хлопья в миску и ем.

Кабинет судьи Эдвардса рядом с обеденным залом. Я слышу, как он заходит внутрь и садится, а потом как ручка царапает бумагу. Атмосфера болезненно-напряженная.

Расскажи ему, какой я на самом деле, шепчет мне Марс в бессловесной тишине. Я так и не рассказал.

Я не могу, шепчу я, я боюсь.

Чего?

Его. А ты не боялся?

Ну да. Но если бы я был на твоем месте, я бы рассказал. Что еще он может тебе сделать?