Не знаю.

Скажет тебе, что ты меня убил?

Возможно.

Что насчет Билли? Хиро? Джимини?

Ты говоришь как доктор Мендес.

Он говорит умные вещи.

– Пора, – говорит судья Эдвардс, выходя из кабинета с пачкой бумаг в руке.

Я поднимаю миску и хочу отнести ее на кухню.

– Тергуд всегда оставлял свою миску на столе.

Я останавливаюсь, поворачиваюсь и ставлю миску обратно на стол.

– И это сводило меня с ума.

Я опять беру миску.

Он раздраженно машет рукой.

– Оставь. Пошли.

Когда мы выходим, я замечаю, как судья Эдвард оглядывается на одиноко стоящую на столе пустую миску.

* * *

У меня булькает в животе, когда мы подъезжаем к новой африканской методистской епископальной церкви. Это большое современное коричневое здание. Оно напоминает мне о похоронах Марса, и одного этого было бы достаточно и без моей недавней тошноты.

– Церковь была важной частью жизни Тергуда, – произносит судья Эдвардс, разорвав гробовую тишину, висевшую всю дорогу. – Он был в составе молодежной группы. Пел в хоре.

– Да, сэр.

Я мельком бросаю взгляд на свое отражение в боковом зеркале. Лицо цветом похоже на миску греческого йогурта. Разве что цвет по краям чуть более бледно-зеленый. Со вкусом лайма.

Мы ставим машину на парковку и входим в оживленную толпу. Я иду следом за судьей Эдвардсом. Люди тепло его приветствуют. Он не оборачивается, чтобы убедиться в том, иду ли я за ним, или чтобы меня представить. Иногда меня тоже радушно приветствуют, но, очевидно, как обычного гостя, а не судью Эдвардса. Я ловлю доброжелательные, но удивленные взгляды.

Попав в главную часовню, судья Эдвардс поворачивается ко мне со следами улыбки после разговоров со знакомыми людьми. Улыбка моментально исчезает, когда он смотрит мне в глаза, убеждаясь, что я по случайности ее не получил. Он указывает на меня и тычет пальцем на центральную скамью.

Я киваю и сажусь рядом с проходом.

– В середину, – командует судья Эдвардс.

Я подвигаюсь к середине. Скамьи вокруг меня постепенно заполняются по мере того, как служители рассаживают людей. Я осознаю, что оказался в самом центре. Справа от меня сидит пожилая женщина в фиолетовом наряде и огромной величественной фиолетовой шляпе на голове. Мужчина в безупречном блестящем костюме цвета слоновой кости сидит слева от меня вместе с женой и детьми.

Сам судья Эдвардс не присоединяется ко мне. Вместо этого он садится в красное кожаное кресло позади кафедры, скрестив ноги и положив руки на колени, с видом, которого я не узнаю.

Служба начинается с молитвы и песнопения в сопровождении музыкальной группы. Я стою на трясущихся ногах и пытаюсь петь. Я не Джесмин и даже не Марс, но понимаю, что лучше мне постараться, так как судья Эдвардс за мной наблюдает. В целом я все же предпочту пение предрассветному смертельному забегу. Я все еще раздумываю о том, почему судья Эдвардс сидит там, наверху, но, наверное, он должен где-то сидеть, и очевидно, что это место не рядом со мной. Может, он всегда там сидит, потому что он важная персона или что-то в этом роде.

Встает пастор в черном одеянии и несколько минут читает проповедь, разбавленную множеством аминь и аллилуйя от прихожан. Я потихоньку отключаюсь. Моему разуму нужен отдых. Но потом слова пастора привлекают мое внимание.

– Братья и сестры, вы слышите меня каждую неделю. Но сегодня нам оказана особая честь. Один из наших самых уважаемых братьев, судья Эдвардс, попросил поговорить с вами. Так что, если вы не против, я заканчиваю проповедь и отдаю остаток времени ему.

Множество разрозненных и нетерпеливых возгласов да и мм-хмм, издаваемых прихожанами.

Выброс адреналина заставляет меня выпрямиться. Потенциально это очень плохо. Хотя, может, он собирается прилюдно меня простить. Это будет как сцена в фильме, где он оправдывает меня, спускается вниз со слезами на глазах и обнимает меня, пока все аплодируют. И все хорошо. Это может произойти, так ведь?

Судья Эдвардс медленно и царственно приближается к кафедре. У него походка человека, привыкшего, что полные залы людей встают при его появлении. Он достает листок бумаги из внутреннего кармана пиджака и кладет его на пюпитр. Окинув взглядом присутствующих, наконец останавливается на мне.

И я не вижу в его глазах прощения.

Когда он заговаривает, я его почти не узнаю. Модуляции голоса и речь у него как у опытного проповедника.

– Братья и сестры, нас призывали поступать с другими, как поступал Иисус Христос.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

– С милосердием.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

– Со всепрощением.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

– С его. Собственной. Чистой. Любовью.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

– Как и он, мы должны долго страдать. Но что насчет…

Толпа в страстном ожидании. Кто-то кричит: «Скажи нам, судья!». Кто-то кричит: «Проповедуй, судья!».

– … правосудия?

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

Голос мистера Эдвардса становится громче.

– Что. Насчет. Правосудия?

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

– На деле возникает вопрос. Искажает ли Бог суждение? Искажает ли Всевышний правосудие? – Он делает паузу. Заставляет толпу требовать ответа. – Иногда может казаться, что искажает.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

– Вам может казаться, что от вас требуют отдавать больше, чем вы можете отдать. Переносить больше, чем можете перенести. Кровоточить больше, чем вы можете кровоточить. Плакать больше, чем вы можете плакать.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм.

Его глаза прожигают мои. Я отчаянно хочу отвести взгляд, но не могу. Опять это ощущение чего-то тяжелого, соскальзывающего с полки. Ощущение, что ты проваливаешься под лед. Я напоминаю себе, что надо дышать.

– Но Бог велик.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм, разрозненных рукоплесканий.

– Бог добрый.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм, и еще больше рукоплесканий.

– Бог не несправедливый.

Множество аминь, аллилуйя, да, мм-хмм, рукоплесканий, хвала Господу.

Мой лоб покрывается мелкими каплями пота. Меня опять тошнит. Видимо, даже миска хлопьев была ошибкой. Кажется, все взгляды в молитвенном зале следуют за взглядом судьи Эдвардса, обращенным ко мне.